Воспоминания смертника «Кашкетинских расстрелов» Г.А.Черкасова «Воркута». 1936-38 г.г. 3.УХТПЕЧЛАГ Статьи / Литстраница Послано Admin 16 Дек, 2023 г. - 09:41 |
|
Эти воспоминания Г.А.Черкасова отредактированы его сыном писателем В.Г.Черкасовым-Георгиевским. Георгий Акимович был в 1937-38 годах среди смертников в Воркутлаге на расстрелах под командой лейтенанта НКВД Е.Кашкетина, где уцелел случайно. Предыдущие публикации — 1.ЭТАП. — СЫН Л.ТРОЦКОГО С.СЕДОВ. «КАРЛ МАРКС» ЦОМАХ. КНЯЗЬ ЩЕРБИЦКИЙ. 2.СЕВЕРА — МИМО СОЛОВКОВ. ТРОЦКИСТЫ. БЕЛОГВАРДЕЕЦ МИХАЙЛОВ. ПЕРВОЕ САМОУБИЙСТВО.  Г.А.Черкасов «Северное сияние» (УХТПЕЧЛАГ, с 1938 года Воркутлаг). Лагерный поселок Воркута. Написано автором воспоминаний в 1960-х годах; масло, картон 50 х 35 см. 3. УХТПЕЧЛАГ – ЛАГЕРНО-УГОЛЬНАЯ ПЫЛЬ. ПРОФЕССОР РОХКИН. ПОЭТ С.ЩИПАЧЕВ. ТРОЦКИЙ-МЛАДШИЙ. Этап высадился на реке Уса. Здесь от берега до горизонта шла голая тундра, одичавшая земля кое-где во мхе и лишайниках. От причала тянулась эстакада для погрузки угля на баржи. Валялись тачки, далее покосившиеся сараи и бараки. Близилась зима 1937 года, задышало стужей, небо серо повисло. На побережье для нас, тысяч зэков, устроили огромные брезентовые палатки с двухэтажными нарами. Над ними на четырех столбах вышка, где самоохранник с винтовкой. Никогда эта земля вволю не питалась солнцем и люди не дружили с ней. В этой скудной природе не было любви к Богу. Вечномерзлая тундра была как пустота и безнадежность наших сердец. Когда я думаю о космосе, он мне кажется таким же пустынно-безмятежным. Между тем, троцкисты вели себя так, будто это временные трудности. Они собирались в кучки, оживленно болтающие на своем французском, словно в фойе консерватории перед началом концерта. Будто бы в зале скоро начнется увертюра. Не подозревали, не хотели верить, что весь концерт уже прошел в политизоляторах. Начинался последний акт троцкистской трагедии. Троцкисты на Воркуте даже за шаг до расстрела не могли себе представить убогую простоту замысла с ними. Они свято верили в коммунизм и его истинного последователя Троцкого. Не сомневались, что Сталин должен сойти со сцены, уступив место вождю с троцкистским здравым смыслом. Они были правящей элитой и шли на все, чтобы господствовать как Сталин. Троцкисты в этих лагерях были необычны и необычно обрабатывали их по инструкциям из Москвы. Как в эшелоне, на перевалочной Усе нам с ними подали обед будто уважаемым туристам. Не миски и зэковские самодельные деревянные ложки оказались на столах, ресторановски поставленных на открытом воздухе, а стопки тарелок и ложки новенькие металлические. Местные зэки, раздававшие горячую пищу из термосов-бидонов, принаряжены в белые фартуки, колпаки. Я уже многое понял по михайловским подсказкам и пригляделся к ним. Морды воровские, хитрованские, соображающие, что кормят буквально — на убой. Мясной суп с макаронами, котлеты с гарниром, компот! Так же, как в "столыпиных", троцкисты не спеша брали свои порции и не подходили за добавкой, которой завались. Неподалеку прохаживался в фуражке с блестящим козырьком оперуполномоченный НКВД Уськов. Уськов не осмеливался заглядывать в палатки и подходить с разговором к троцкистам. Среди них бывшие политические деятели, люди из правительства, перед какими лебезил даже Сталин до диктаторства. Уськов, как и все местные чекисты, был сослан на Воркуту за проступки по службе и подобострастно рассматривал самоуверенных сынов Левы Бронштейна: а вдруг они снова придут к власти? Малограмотный Уськов дружелюбно заглядывал им в глаза, чтобы завести беседу, но те взирали презрительно как старые революционеры на жандармов. Я держался особняком, Уськов это заметил, подошел и спросил: — Почему вы не общаетесь ни с кем и все время один? — Я не троцкист, ничего общего с ними не имею, — я ответил отрывисто и пошел от греха подальше. В лагере за тобой всегда наблюдает много зэковских глаз, взвешивается любое твое слово. Небо свинцовым пологом давило плешивую землю, между палаток тоже невесело. Вдруг самоохранник выстрелил с вышки! — Смотрите, он стрелял в Бодридзе! — крикнул кто-то. В ста пятидесяти метрах от вышки был троцкист Бодридзе, он недоуменно повернулся и пошел к нам обратно. В тюрьмах троцкисты не узнали, что такое "запретная зона". А в лагерях помимо колючки "запретки" метятся в любом местонахождении зэков вбитыми в землю шестами с поперечными табличками сверху. Здесь ничего этого не было и никто не предупредил нас, на какое расстояние можно отойти от вышки. Бодридзе подошел к нам и возмутился. Другой троцкист сказал: — Под видом попытки к бегству нас могут перестрелять, как это делалось на Соловках. В этот же день по узкоколейке прикатил маленький паровоз с вереницей открытых платформ для угля. Мы погрузились на них стоя. И тут по второй колее подтянулся такой же, как наш, состав тоже с троцкистами, прибывших сюда раньше. Два поезда взревели дружным "ура!" — троцкисты приветствовали друг друга как на первомайской демонстрации Красной площади. Тысячеустый крик потряс тундру. Конвой отпрянул в сторону, Уськов забежал за палатку. Составы тронулись в центр Воркуты на рудник берега речки Воркуты. + + + Заполярный рудник и его рабочий поселок Воркута в Заполярье основали в начале тридцатых годов в Большеземельской тундре из-за больших запасов угля. Назвали по протекающей там реке Воркуте, притоку Усы. "Воркута" с ненецкого языка переводится как "медвежий угол", только в 1943 году Воркуте дадут статус города. Сначала там был Ухтпечлаг, с тридцать восьмого года — Воркутлаг. Наш лагерный поселок в несколько десятков бараков стоял на крутом косогоре. Увенчивал его деревянный клуб, но с портиком и колоннадой под навесом. (См. на иллюстрации этот поселок – картину автора воспоминаний Г.А.Черкасова «Северное сияние». – Прим. В.Черкасова-Георгиевского) На обрывистом речном побережье Воркуты масса врытых в горы землянок конторы управления, за ними главный спуск в угольную шахту. Вокруг нее большущие насыпи добытого угля, его вручную грузили на поездные платформы, на каких мы приехали. Уголь уходил на Усу к баржам и пароходам. В бараках из нашего огромного этапа мест хватило не всем, но женщин с детьми разместили там даже в комнатках с деревянными кроватями. Какая милость для младенцев на мерзлоте рядом с Ледовитым океаном! Остальным поставили брезентовые палатки с нарами в два яруса, между ними железные печи, топились углем. Зэки, работавшие в шахте и на поверхности, разделены на "коллективы", как их нежно называли чекисты: механики, горнорудники, шахтеры, лесогоны, крепильщики. В них в основном трудились уголовники, бывшие колхозники и рабочие. А политзэки — на руководящих технических работах в шахте, в конторе управления лагеря. Среди них участники "Шахтинского процесса" — «Дела об экономической контрреволюции в Донбассе» во главе с начальником воркутинской шахты Николаем Александровичем Некрасовым. Он, семидесяти с лишним лет, сухопарый горбоносый с карими благородными глазами, был "досрочно" освобожден и числился "вольным", проживал с тридцатилетней женой, доставленной с Украины, от зэков отдельно. Были и арестанты недавнего процесса "вредительства на электростанциях" по делу "Метро Виккерс Дженерал Электрик и компания", якобы поставлявшей для этого самого вредительства оборудование в СССР. Это начальники электростанций Гусев и Олейник, главный механик шахты Адольф Станиславович Гаевский. На Воркуте и воркутинских "командировках" было очень много корейцев, китайцев, обвинявшихся в шпионаже, они работали в лагерных парикмахерских и прачечных. Преимущественный тамошний контингент — воры-рецидивисты, отъявленные головорезы и бандиты. Многие из них ссучены, работали в комендатуре лагеря, тюрьмах-изоляторах, в шахте — бригадирами, "председателями коллективов". Для бывших работяг, колхозников та же, что и дома, судьба, как они говорили: "Век живи и век работай, в зад задрюченный рабочий!" Это я перевел с матерного языка. Все желтые от рудничного газ, синие от голода. За десять часов в шахте питание — чашка мучного супа с соленой треской, каша из овсяной сечки, сваренной на воркутской воде с солью, кусок черного хлеба. Спали на нарах, подстилая и укрываясь своим тряпьем. Находились в лагере троцкисты и бухаринцы, до нашего этапа отбывавшие свои срока. Например, арестованный по делу Бухарина профессор философии московского университета Григорий Евсеевич Рохкин. Большевик, при царе он был в эмиграции Германии вместе с Радеком, другими журналистами, политиками. В лагере Рохкин заведывал учебной частью профтехкурсов при управлении рудника. В его компанию и Гаевского вместе с троцкистом нашего этапа Лепинсоном меня поместили на горноспасательной станции, которой руководил кавказец Сабанов. Горноспасательная станция — одноэтажная избушка на отшибе от шахты из двух комнат с печкой-кладкой и кухонной плитой. В задней оборудование: аппараты, балоны с кислородом, противогазы и тому подобное, — и спальные топчаны Сабанова, его дневального горноспасателя, Рохкина и Лепинсона, устроившегося в плановый отдел лагеря. Меня к себе в первую комнату, где спал еще механик Зосимыч, пригласил главный механик шахты Гаевский, который взял меня к себе в отдел, мы с первого знакомства подружились. Он обрусевший поляк, дочь его училась в ленинградском институте, хотя отец уже пять лет из своего червонца отбывал на Воркуте за то, что ему подарил охотничье ружье инженер из "Метро Виккерс". На суде это расценили как взятку за поломку оборудования. Гаевский был доброжелателен ко всем, за что уважали зэковские рабочие и специалисты. Ходил в черной кепке, пиджаке, галифе, сапогах. Здоровое моложавое лицо, прямой польский нос над усиками, прищуренные голубые глаза с приятной улыбкой. Профессору Рохкину было лет пятьдесят, под курчавой шевелюрой водил голубыми раскосыми глазами, сильно увеличенными очками, частенько озлобленно, но оттого, что обижался на всех, кроме себя, выглядел смешным. Он постоянно острил и добродушно ковырял других. Над его топчаном всегда висел вещмешок, набитый колотым рафинадом. Откуда и как доставал, неизвестно. В его отсутствие соседи пользовались сахаром. Зосимыч рекордно клал в кружку с кипятком куски с яйцо, наводил сильнодействующий раствор и выпивал залпом. Комментировал: — Он косой и слепой — не заметит. Старый шахтер Зосимыч вытворял не от хорошей жизни, тяжко болел туберкулезом. Бледный, изможденный, он дни напролет в шахте, возвращался, едва волоча ноги, вскоре умер. Рохкин действительно не замечал грабежа, и когда очередной мешок пустел, приносил новый полным под завязку. Липенсон постоянно общался с троцкистами нашего этапа, жившими в палатках, отказавшимися работать в любом качестве. У них там был мозговой центр, откуда исходили все директивы по их акциям в лагере. Липенсон — плоский лоб над запавшими серыми глазами, нос книзу раструбом, сочные губы над большим подбородком. Он показывал фотокарточку пятилетнего сына, которого не видал: пока мальчик рос, Липенсон сидел в политизоляторе. Главный горноспасатель зэк-осетин Сабанов — красномордый флегматичный инженер. Вскоре он освободился, остался на руднике вольнонаемным, женился на вольняшке-комсомолке, горном технике Наде. Его помощник, дневальный горноспасатель, из украинцев, — тоже увалень, но с бледным, что ли от пересыпа, лицом, топил печь, мыл в избушке полы, варил обеды и все свободное время дрыхнул. Никаким горноспасательством они не занимались, а числились для отчетности. Раз в месяц Сабанов и несколько "спасателей" надевали противогазы и с кислородными балонами за спиной спускались в шахту — демонстрировали "спасательство". Шахтеров постоянно заваливало в шахте породой, душило газом, но не принималось мер для предотвращения гибели людей. Уничтожение "лагерной пыли" угольной пылью преспокойно текло под руководством одного из самых приятных в обхождении чекистов, каких я знал. Это начальник Воркутинского лагеря-рудника Арсений Николаевич Барабанов, почетным пенсионером умерший через тридцать лет. Семья его тоже была симпатичная: красавица жена, работавшая в секретариате управления лагеря, добропорядочный сынок. Барабанов был интеллигентен, с зэками разговаривал с вежливым сочувствием. Утрами в брезентовой спецовке, бродовых сапогах спускался с шахтерами в забой. Никогда никому из доходяг-зэков не отказывал, ежели мог по разнарядке, в выписке дополнительной пайки, в медпомощи. Такой вот беззлобный начальник каторжно-истребительных работ. + + + Каких только людей я не повидал в ГУЛаговской России… И грех, и смех. Вспоминаю перед отправкой этапом пересыльную камеру Бутырок. Разговариваю на нарах с милым молодым человеком: умные глаза, говорит с хорошей дикцией чистым литературным языком. Он рассказал массу анекдотов из жизни литераторов. УзнаЮ, что закрытым трибуналом ему вломили червонец по статье пятьдесят девять, пункт три через семнадцатый: соучастие или способствование бандитизму! Спрашиваю: — А вы кем были на воле? — Я поэт. Вон как! А я на воле сам в стол стихи писал, сплошь антисоветские, внимательно прочесть их успели только следователи НКВД. Уточняю: — Как ваша фамилия? — Степан Щипачев. Я публиковался, не читали? Потом этот сокамерник стал по гражданской лирике, патриотизму классиком советской литературы, написал для пионеров такую знаменитую дрянь: Как повяжешь галстук, Береги его: Он ведь с красным знаменем Цвета одного... А тогда я читал другие стихи, больше общался с нелюбившими советскую власть поэтами. Их молодежь собиралась в Москве в кафе на Пушкинской площади за кружкой пива. Запомнил своеобразного поэта Евгения Борисова. Денег у него никогда не было, он обычно обращался к кому-нибудь, подходя к столику: Сяду ли я прямо, Сяду ли я криво, А скажу вам просто: Мне хочется выпить кружку пива. Щипачеву говорю: — Не читал, первый раз слышу. Он не раздражился. Я поинтересовался: — Как же вы попали за бандитизм? Узнал подробности. У него были две молодые сестры, которые привозили ухажеров из Московского университета на их семейную подмосковную дачу. Там вместе со Щипачевым студенты роскошно выпивали и устраивали танцы. Оказалось, что они с наганами грабили прохожих по ночным бульварам и магазины. Добычу прожигали на даче Щипачевых с поэтом и его сестрами, ни о чем не подозревавшими. Студентам припаяли терроризм и расстреляли, а Щипачеву как "соучастнику" дали десятку срока. Вот тебе и поэзия! А вот сплошь смешно. После освобождения с Воркуты иду в Москве по улице Горького, бывшей Тверской. Навстречу прекрасно одетый еврей с красивой дамочкой, веселы, болтают. С ним мы сидели в Бутырках. Я его приветствую: — Здравствуйте, Исаак Абрамыч! Они останавливаются, он меня не узнает, мнется. — Знакомо ваше лицо, а не припомню, где встречались. Она кокетливо вмешивается: — Ой, не говорите ему! Пусть сам вспомнит. Он мне: — На отдыхе в Одессе? — Нет. — А! Были с вами в Сочи? — Никогда там не был. — В Крыму? — Нет-нет. — Так где же? Я наклоняюсь к его уху и тихо говорю: — В Бутырской тюрьме. Он передернулся, лицо поползло кривой усмешкой, схватил дамочку за руку, поволок по тротуару: — Идем-идем, я тебе расскажу... Она не отстает: — Так где же, где же? Ты скажи сразу! Шагов через десять он поворачивается, чтобы утихомирить даму; любезно мне восклицает, хотя лицо перекошено: — Мы еще с вами увидимся! Я кричу: — Увидимся — там же! + + + Наступила зима. Однажды я зашел в палатку троцкистов к знакомым. На нарах лежали, полусидели, в проходах стояли, разговаривая по несколько человек. Беседы стали иными, без обсуждения политики и местных условий. Чувствовалась наигранность отвлеченных тем, в лицах — тоска оцепенелого ожидания. Лишь толстяк Марголин излучал спокойствие, да лихорадочный Петров сновал, говоря как бы в воздух: — Я решил объявить сухую голодовку прямо с завтрашнего дня! Ударял на "сухую", кратковременную без еды и воды насмерть. Задававшие здесь тон ортодоксы не обращали на него внимание. Я смотрел на Петрова и думал: "-- Это в политизоляторах голодовки имеют значение. В лагере зэк не ценится и в медный грош". Петров лез поперед лидеров ортодоксов, которые пока не шли на общетроцкистскую голодовку. Те выжидали, потому что с их прибытием обстановка в лагере изменилась. Почти все троцкисты демонстративно не работали, а загнать тысячи их под землю на шахтерский труд нереально. Видя это, и старые здешние зэки зафилонили, а некоторые прекратили выход в забой. Потолкавшись среди знакомых троцкистов, я вышел и спустился под гору к шахте, где под ветхим навесом стояла котельная. На ее порожке сидит Сергей Седов, вырезает из чурки ножом ложку, уже обозначенную формами. Он взглянул на меня и приветливо улыбнулся. Я присел рядом, сказал: — Зачем столько трудов для пустяка? Вот вам новая лакированная палехская ложка, — достал из-за пазухи и протянул ему свою деревянную ложку. — Вы отдаете последнюю. Не возьму. — У меня в чемодане есть еще. Седов ложку принял, мы разговорились, он рассказал про котельную: — Когда здесь узнали, что по специальности я инженер-теплотехник, предложили начальником этой котельной. Я согласился с условием, что административных функций на себя не беру. За дисциплину не отвечаю, лишь техническое руководство. Указал кочегарам-зэкам, держать пар до пяти атмосфер, как лучше питать водой котлы. Остальное меня не касается. Седов, легендарный как сын Троцкого, по политическому статусу был среди троцкистов белой вороной. Не шел ни в какое сравнение с секретарем Троцкого Познанским и даже с психопатичным Петровым. Ортодоксам его выход на работу не понравился, но Седову было все равно. Он еще рассказал, что защитил в Москве кандидатскую диссертацию и занимался научной работой по газификации промышленности. Выкурив самокрутку, я пошел дальше к речке Воркутке. Спускаюсь рядом с зарешеченной избушкой, вдруг слышу: — Стой, стрелять буду! В нескольких шагах охранник направил на меня ствол винтовки. — Ложись! Стрелять буду! Из зарешеченного окошка рядом дико хохочут, там был штрафной лагерный карцер и глядели на нас, бесновались воры. Ложиться в грязный снег перед урками не хотелось. Охранник прицелился мне в лоб. — Здесь запретная зона. Ложись! Я стоял, урки кричали: — Ну, духовой фраер, западло ему ложиться! Сказал стрелку: — Какая запретка? Тут не огорожено. Охранник выстрелил! Полыхнуло в глаза, пуля пробила мне шапку. Из соседнего барака выскочили начальник с наганом в руке и стрелки с винтовками. Они повели меня в комендатуру. Там я снял шапку и увидел, что пуля прошла в верхнем башлыке на сантиметр от черепа. Начальник говорит: — Моли Бога, что остался жив. Не так уж прекрасная была та жизнь, чтобы ее жалеть! Не беда, ежели уйти от чужой руки; самое страшное, когда поднимаешь на себя свою руку. А ежели убивает другой — то от Бога... На следующий день вижу в коридоре клуба Седова, одиноко с большим вниманием слушает по радиорепродуктору новости грозным дикторским голосом Левитана. Я подошел, вспомнил, что троцкистка Елена Яковлевна Рабинович мне рассказывала: — Когда я впервые пришла на дикторскую работу на радио в Москве, удивилась молодости Левитана, совсем мальчик, а по трансляции кажется солидным мужчиной. Этот Левитан сейчас говорил: — Подлый отщепенец Иуда Троцкий за рубежом клевещет на Советский Союз и продолжает свою контрреволюционную деятельность. Его достойный отпрыск, сын Сергей Седов, оставшись в нашей стране и работая на Красноярском машиностроительном заводе, пытался рабочих отравить в цехах газом... Седов глянул на меня пустыми глазами. — Видите, родители что-то наделали, а мне отвечать. Как сообщил Левитан, рабочие Красмаша на митинге потребовали сурового наказания "достойного отпрыска" Седова, который стоял рядом со мной и говорил: — "Пытался рабочих отравить". На грязной газогенераторной станции, которой я руководил на этом заводе, не было никакой вентиляции еще за двадцать лет до моего появления, как и во всех его цехах. При шуровке вручную и открытии люков газ всегда выбивает в помещение цеха. А мне на следствии указывали, что я специально не добивался вентиляции. Седова с Воркуты в феврале тридцать седьмого года отправили в Красноярск на доследование его дела. Там в октябре его расстреляли. Выйдя из клуба, я пошел к конторской землянке "шахтинца" Некрасова, где он принимал зэков-шахтеров, сидя за столом; давал указания мастерам горнорудного дела, рассматривал с маркшейдерами карты подземных выработок. Он, душа-человек, разговаривал со всеми неторопливо, доброжелательно, покуривая махорку из газетных самокруток. Уж старый, но спускался в шахту и ходил с шахтерской лампой по бремсбергам, квершлагам, штрекам. Вечерами с зэковскими любителями-актерами, среди каких и его жена, Некрасов репетировал пьесы, где играл сам. Их премьеры в клубе шли с успехом. Горнорудное дело он называл искусством, а не мастерством. (Продолжение следует) СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ Черкасов Георгий Акимович (1910 -1973) Инженер-химик 1910. – Родился в Ташкенте. Отец – родом из донских казаков, специалист по созданию аппаратов для подъема затонувших судов. Мать, Полина Герасимовна Черкасова (урожд. Борисова). В семье еще два сына и сестра. 1919, 7 января. – Брат Александр участвует в белом ташкентском Осиповском офицерском восстании. 1920-е. – Переезд семьи в Москву. Оканчивает среднюю школу. Поступление в Московский химико-технологический институт имени Д.И. Менделеева. 1932. – Арестован за написание и распространение «ярко выраженного контрреволюционного стихотворения» «К пятилетнему торжеству», заголовок которого связывался с 1-м пятилетним планом в СССР. Издевательства надсмотрщиков. 1932, 4 октября. – По постановлению тройки ПП ОГПУ МО на основании ст. 58-10 УК РСФСР осужден на 2 года ИТЛ. Верхнеуральский политизолятор. 1934. – Освобожден по отбытию срока. 1936, 15 июня. – По постановлению Особого Совещания при НКВД СССР «за контрреволюционную агитацию» осужден на 3 года ИТЛ. Бутырская тюрьма. Направлен «в распоряжение начальника УХТПЕЧЛАГа НКВД, для направления на Воркуту под усиленным наблюдением, как склонного к побегу». 1936, 14 июля. – Воркутлаг. «Старый кирпичный завод». 1937, осень – февраль 1938. – Палатка-барак смертников на реке Уса. Массовые расстрелы заключенных. 2000 убитых только из одного лагеря. Смертник «Кашкетинских расстрелов». (В 3-м отделе ГУЛага оперуполномоченный Ефим Яковлевич Кашкетин работал с первых чисел января 1938 года, в аппарате четыре месяца, в лагерях восемь месяцев. С января по апрель 1938 года он находился в командировке в Воркуто-Печорском лагере, а с сентября по 20 декабря 1938 года — в Ухто-Ижемском. В командировку в Коми АССР он ехал в качестве руководителя оперативной группы для борьбы с троцкистами, для выполнения приказа НКВД СССР № 00409 от 1937 года.) 1938, 6 ноября. – Освобожден по «бериевской» амнистии. 1939, начало. – Пешком с реки Усы по Печоре до станции Мураши. 1941. – Фронтовик Великой Отечественной войны. Лейтенант Советской армии. Подпоручик Войска Польского в 17-й стрелковой дивизии. Дважды контужен. Награжден орденами и медалями. 1945. – Демобилизация 2-й очереди. 1946, 6 декабря. – Рождение сына Владимира (будущий писатель В.Черкасов-Георгиевский). 1949. – Арестован «за враждебный настрой к Советской власти, антисоветскую агитацию». 1950, 19 апреля. – Осужден по постановлению Особого Совещания при МГБ СССР на основании ч. 1 ст. 58-10 УК РСФСР на 10 лет ИТЛ. Лагпункт Вятлага «Березовка». Кайские лагеря Кировской области. 1955, 13 июня. – Реабилитирован только по последнему делу Центральной комиссией по пересмотру дел на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке на поселении. 1960-е. – Написание воспоминаний «Воркута» о 1936-1939 гг., стихов и живописных картин из лагерной жизни, на другие темы как художник. 1973. – Черкасов Георгий Акимович скончался. 1989, 15 марта. – Прокуратурой СССР реабилитирован полностью. С сайта «Воспоминания о ГУЛаге» https://vgulage.name/authors/cherkasov-georgij-akimovich/ КОММЕНТАРИЙ В.ЧЕРКАСОВА-ГЕОРГИЕВСКОГО Этот текст мемуаров моего отца Г.А.Черкасова мною отредактирован. Он вошел в мой роман «Меч и Трость» (в книге «Избранное»: Москва, «Ваш формат», 2016). Так же см. роман на моем сайте «Меч и Трость» — http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=3049 Там мемуары излагаются от имени бывшего гулаговца В.Н.Затольского, его жизненный прототип В.В.Запольский, скончавшийся в 1992 году в Германии. Часть романа «Меч и Трость» об этапе из московской Бутырской тюрьмы троцкистов, других оппозиционеров, их деятельности и расстреле на Воркуте написана мной по рукописи воспоминаний «Воркута» моего отца Георгия Акимовича Черкасова, бывшего политзэка УХТПЕЧлага, Воркутлага в 1936-1939 годах. Мемуары строго документальны вплоть до каждой фамилии, имени. Их изложение в романе может использоваться для исследований и библиографии. Например, Википедия ссылается на этот текст в своей статье «Рохкин, Григорий Евсеевич» о солагернике Г.А.Черкасова. Этот пласт Воркутинского ГУЛага почти неизвестен в работах исследователей данной темы. Даже А.И.Солженицын в «Архипелаге хГУЛаге» смог использовать лишь небольшой материал по Старому кирпичному заводу на Воркуте, кашкетинских там расстрелах, т.к. ко времени написания этой его книги уже почти не осталось в живых бывших воркутинских политзэков. Мемуары Г.А.Черкасова по воркутинской части его политзэковской судьбы среди троцкистов и других оппозиционеров в 1936-1939 годах в моих книгах и на сайте «Меч и Трость» опубликованы впервые. Часть мемуаров «Воркута» Г.А.Черкасова ранее опубликована мной в моем рассказе «Конвейер ”на кирпичики“» (альманах «Азъ». Выпуск 2. М., «Обновление», 1991. С. 13-25). Так же см. этот рассказ на сайте «Меч и Трость» — http://archive.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&sid=1004&file=article&pageid=2 Финальная часть мемуаров «Воркута» о 1939 годе использована мной в моем романе «Чем не шутит черт». (М.: ТЕРРА - Книжный клуб, 2000. С. 137-197). Так же см. этот текст на сайте «Меч и Трость» — Владимир Черкасов-Георгиевский. Из ЧАСТИ III. К О Л Д У Н О Л О Г И Я. Дядя Кондрата фронтовик Мефодий в ГУЛаге, колдун Отто, где события по хронологии смещены в послевоенное время 1940-х годов. Там рассказана от имени героя романа Мефодия Долонина его дорога из ГУЛага на свободу — http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2048 |
|
Эта статья опубликована на сайте МЕЧ и ТРОСТЬ http://www.apologetika.eu/ URL этой статьи: http://www.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=3817 |