Воспоминания смертника «Кашкетинских расстрелов» Г.А.Черкасова «Воркута». 1936-39 годы. – ПОЛНЫЙ ТЕКСТ
Послано: Admin 15 Фев, 2024 г. - 11:40
Мемуарное
|
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
Черкасов Георгий Акимович (1910 -1973)
Инженер-химик
1910. – Родился в Ташкенте. Отец Аким Михайлович Черкасов родом из донских казаков, специалист по созданию аппаратов для подъема затонувших судов. Мать Полина Герасимовна Черкасова (урожд. Борисова). В семье еще два сына и сестра.
1919, 7 января. – Брат Александр участвует в белом ташкентском
Осиповском офицерском восстании.
1920-е. – Переезд в Москву. Оканчивает среднюю школу.
Поступление в Московский химико-технологический институт
имени Д.И. Менделеева.
1932. – Арестован за написание и распространение «ярко
выраженного контрреволюционного стихотворения» «К
пятилетнему торжеству», заголовок которого связывался с 1-м
пятилетним планом в СССР.
1932, 4 октября. – По постановлению тройки ПП ОГПУ МО на
основании ст. 58-10 УК РСФСР осужден на 2 года ИТЛ.
Верхнеуральский политизолятор.
Тюремное фото Г.А.Черкасова из его следственного дела на второй посадке 1936 года, находящегося в архиве ЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ-ФСБ под грифом «Хранить вечно». Внизу на снимке окончание ФИО «Черкасов Г.А.»
1936, 15 июня. – По постановлению Особого Совещания при НКВД
СССР «за контрреволюционную агитацию» осужден на 3 года ИТЛ.
Бутырская тюрьма. Направлен «в распоряжение начальника
УХТПЕЧЛАГа НКВД, для направления на Воркуту под усиленным
наблюдением, как склонного к побегу».
1936, 14 июля. – Воркутлаг. «Старый кирпичный завод».
1937, осень – февраль 1938. – Палатка-барак смертников на реке
Уса. Массовые расстрелы заключенных. Смертник «Кашкетинских расстрелов». Остался жив чудом.
1938, 6 ноября. – Освобожден по «Бериевской» амнистии.
1939, начало. – Пешком с реки Усы по Печоре до станции Мураши, далее в Москву.
1941. – Фронтовик Великой Отечественной войны. Лейтенант
Советской армии. Подпоручик Войска Польского в 17-й стрелковой
дивизии. Дважды контужен. Награжден орденами и медалями.
1945. – Демобилизация 2-й очереди.
1946, 6 декабря. – Рождение сына Владимира (БУДУЩЕГО ПИСАТЕЛЯ В.ЧЕРКАСОВА-ГЕОРГИЕВСКОГО).
1949. – Арестован «за враждебный настрой к Советской власти,
антисоветскую агитацию».
1950, 19 апреля. – Осужден по постановлению Особого Совещания
при МГБ СССР на основании ч. 1 ст. 58-10 УК РСФСР на 10 лет
ИТЛ. Лагпункт Вятлага «Березовка». Кайские лагеря Кировской
области.
1955, 13 июня. – Реабилитирован только по последнему делу
Центральной комиссией по пересмотру дел на лиц, осужденных за
контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях,
колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке на
поселении.
1960-е. – Написание воспоминаний «Воркута» о 1936-1939 гг.,
стихов и живописных картин из лагерной жизни, на другие темы
как художник.
1973. – Черкасов Георгий Акимович скончался.
1989, 15 марта. – Прокуратурой СССР реабилитирован полностью.
С сайта «Воспоминания о ГУЛаге»
https://vgulage.name/authors/cherkasov-georgij-akimovich/
КОММЕНТАРИЙ В.ЧЕРКАСОВА-ГЕОРГИЕВСКОГО
Этот текст мемуаров моего отца Г.А.Черкасова мною отредактирован. Он вошел в мой роман «Меч и Трость» (в книге «Избранное»: Москва, «Ваш формат», 2016). Так же см. этот роман на моем сайте «Меч и Трость» — http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=3049 Там воспоминания излагаются от имени бывшего гулаговца В.Н.Затольского, его жизненный прототип В.В.Запольский, скончавшийся в 1992 году в Германии.
Часть романа «Меч и Трость» об этапе из московской Бутырской тюрьмы троцкистов, других оппозиционеров, их деятельности и расстреле на Воркуте написана мной по рукописи воспоминаний «Воркута» Г.А.Черкасова. Мемуары строго документальны вплоть до каждой фамилии, имени. Их изложение в романе может использоваться для исследований и библиографии. Например, Википедия ссылается на этот текст в своей статье «Рохкин, Григорий Евсеевич» о солагернике Г.А.Черкасова.
Этот пласт Воркутинского ГУЛага почти неизвестен в работах исследователей данной темы. Даже А.И.Солженицын в «Архипелаге ГУЛаге» смог использовать лишь небольшой материал по Старому кирпичному заводу на Воркуте, Кашкетинских там расстрелам, т.к. ко времени написания этой его книги уже почти не осталось в живых бывших воркутинских политзэков.
Часть мемуаров «Воркута» Г.А.Черкасова ранее опубликована мной в моем рассказе «Конвейер ”на кирпичики“» (альманах «Азъ». Выпуск 2. М., «Обновление», 1991. С. 13-25). Так же см. этот рассказ на сайте «Меч и Трость» — http://archive.apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&sid=1004&file=article&pageid=2
Финальная часть мемуаров «Воркута» о 1939 годе использована мной в моем романе «Чем не шутит черт». (М.: ТЕРРА - Книжный клуб, 2000. С. 137-197). Так же см. этот текст на сайте «Меч и Трость» — Владимир Черкасов-Георгиевский. Из ЧАСТИ III. К О Л Д У Н О Л О Г И Я. Дядя Кондрата фронтовик Мефодий в ГУЛаге, колдун Отто, где события по хронологии смещены в послевоенное время. Там рассказана от имени героя романа Мефодия Долонина его дорога из ГУЛага на свободу — http://apologetika.eu/modules.php?op=modload&name=News&file=article&sid=2048
Фактура воспоминаний -- Георгий Акимович Черкасов был в 1937-38 годах среди смертников в Воркутлаге на расстрелах под командой лейтенанта НКВД Е.Кашкетина, где уцелел случайно .
+
1. ЭТАП. — СЫН Л.ТРОЦКОГО С.СЕДОВ. «КАРЛ МАРКС» ЦОМАХ. КНЯЗЬ ЩЕРБИЦКИЙ.
В тридцать шестом году я попал из московской Бутырской тюрьмы прямо в расстрельный эшелон вместе с троцкистами и другими политиками, недобитыми белыми, со всеми, кого повезли убивать на севера. Я был студентом московского химико-технологического института имени Д.И.Менделеева и организовал с друзьями кружок. Мы доставали, обменивались запрещенными книгами, обсуждали их, собираясь под видом вечеринок. Парни и девушки были; девицы-то, правда, более для отвода глаз стукачей. Такой нас потом и сдал. Что мы могли тогда раздобыть в спрятанном у людей, какое они не особо боялись дать почитать? Бакунин, князь Кропоткин. Самиздата еще не было, а заграничного не попадало в руки таких, как мы.
Тогда я вот что думал, во многом соглашаясь с анархистами... На земле так заведено навеки: одна часть общества должна работать на другую. С развитием общества средневековья и нового времени такой вид отношений видоизменялся, но с тем же содержанием: жить одним за счет других. Ежели держава не могла обогащаться за счет иной страны, то искала эти средства внутри самой себя. В СССР — за счет своего народа. Это не совсем рабовладельчество, в древности рабами были чужеземцы, а у советских — собственные граждане. Для набора таких "граждан" издавались специальные законы и указы. Например, о расхищении социалистической собственности. Десять лет лагерей причиталось за взятую на стройке полутораметровую доску или на фабрике катушку ниток. На суде катушка фигурировала как тридцать пять метров "пошивочного материала"... Государство в государстве создали для миллионов в "трудовых лагерях". В нем в 1932-33 годах даже выпускали собственные деньги, тюремные формуляры ходили вместо паспортов. Людей настолько ужаснули, что и освободившись, они считали себя пожизненными кандидатами за колючку. Ни одной грандиозной стройки не обходилось без зэков, начиная с нулевого цикла, кончая отделочным. Плата — не за копейки как на воле, а за миску мутной жижи с куском черняшки. Махорка в виде премии. Резерва в лагеря было в СССР с избытком. Поставку рабсилы так наладили, что массовые аресты людей планировались чекистами даже по их рабочим специальностям. Как и в древности, ГУЛаговских рабов продавали, покупали по договорам меж отдельными ведомствами. Колоссальное строительство в неосвоенных районах страны требовало огромных затрат, а средств для покрытия не было. Покрыть можно было лишь даровой рабсилой, подневольным трудом.
Вот таким студентом я был в Бутырках... Перед отправкой нашего эшелона сотни людей из пересыльных камер стояли на коленях в огромном тюремном зале с котомками, узелками. Я глядел и думал, что ни в одной церкви, ни в какие века не было такой страшной покорности своим судьбам. На бескровных лицах светилась радость "хорошим концом" — остались живы. Как в гоголевской фантасмагории шныряли окрест тюремщики с формулярами, сверяя будто бы наши грехи, оцененные в пять-десять лет ада. В глухой предутренний час в августе 1936 года во дворе нас набивали в "воронки" как буквари в замусоленную книжную полку. С полусотенными снопами зажатых лицом к лицу зэков задраенные клетки траурно громыхали не к вокзалу, а в дальний пригород на сортировочную станцию.
Когда нас выгрузили к эшелону, стало ясно по его "столыпинским" вагонам, зарешетчато-остекленным — это отборный политический этап. Рядовых лагерников обычно переправляли в красных товарняках для перевозки скота. Мы узнали, что путь наш в Архангельск, далее на Воркуту, что элитой в эшелоне троцкисты, отбывшие срока во Владимирском, Верхнеуральском, Суздальском и других политизоляторах. Спаянные отсидками троцкисты умело выставляли требования конвою, для конспирации говорили меж собой на диковато выученном французском языке. Знаменитостями ехали младший сын Троцкого от второго брака Сергей Львович Седов и секретарь Троцкого Игорь Познанский. Был в этапе Владислав Косиор – бывший член президиума ВЦСПС, редактор газеты «Труд», его брат Станислав являлся генсеком компартии Украины, членом Политбюро ЦК ВКП(б), организатором украинского голодомора. Этого расстреляли после него, а Владислава – на руднике Воркута в 1938 году, как всех троцкистов в воркутинских местах. Владислава за троцкизм исключили из партии еще в 1928 году, сначала сослали в Сибирь.
Я в такую компанию попал как организатор кружка анархистов и потому, что на моем конверте с выпиской из следственного дела значилось: "Под усиленный конвой. Склонен к побегу". В камере я соседу сказал, что чтение книг в нашем студенческом кружке не преступление, и за него отбывать "наказание" не собираюсь. Ляпнул сгоряча, но сосед стуканул начальству. Непростительно, потому как я был опытен. Впервые уже отсидел с 1932 по 1934 год в Верхнеуральском политизоляторе за написание и распространение антисоветских стихов.
Вагоны переполнены, по очереди плотно сидели, лежали на полках, стояли в проходах. В нашем купе ехал художник многих лауреатских заслуг, обрусевший курд. Ему уступили место у окна — ноги разбиты параличом, передвигался на костылях, а каково это по зонам! Впереди у художника пять лет каторги за "контрреволюционную агитацию", но не унывал. Как сейчас вижу его зеленый байковый спортивный костюм, профессорскую камилавку на голове, рыжеватые усы, бородку, горбатый нос, голубые глаза целятся в примечательное. Не выпускал из рук альбом, на коротких остановках успевал схватить карандашом характерное из пейзажа, плохо видного через решетку.
На большой станции нам принесли обед в баках прямо в вагон. Видно, что отношение к этапу конвоя, их помощников исключительно хорошее. Питание раздавал даже повар в белых фартуке, колпаке. Троцкисты вели себя высокомерно, спокойно, никто из них не бросался на пищу, как бывает с другими зэками. Обед был таков, что я его вспоминал всю лагерную жизнь: жирные мясные щи, рисовая каша с мясом, на десерт кисель. Сидевший рядом старый каторжанин Михайлов говорит:
— Господи, помилуй, да ведь это из вокзального ресторана! А в лагере за пайку черного хлеба с черпаком вонючей баланды надо работать двенадцать часов в сутки. Не выполнишь норму — дадут хлебца с кулак и ложку коричневой жижи.
Конвоиры наперебой старались посмотреть на сына Троцкого. Но троцкисты перед ним не лебезили — прожженные политики, упитанные сидельцы, вальяжные люди. У многих деньги и своя провизия.
За обедом они вдруг закричали:
— Товарищи, нам дали кашу с червями! Это гнилой рис! Где главный поезда? Вызовите начальника конвоя!
Пришли повара, начальники конвоя и эшелона. Они вежливо объясняли, что еда из самых лучших продуктов. Когда успокоились, я расспросил соседних троцкистов:
— Чему вы возмущались? Обед доброкачественный. Интересно, как вас кормили в политизоляторах?
Выяснилась любопытная картина. Многие троцкисты обитали там как в санаториях. Ни в чем не испытывали нужды за деньги с воли на тюремный ларек. Они связывались с Международным Красным Крестом через главу Помполита – Политической помощи политзаключенным Пешкову, жену Максима Горького. По этой линии им шли богатые посылки из Англии и Америки.
Собеседник-троцкист небрежно объяснял:
— У нас МОПР — Международная организация помощи борцам революции, а у них Красный Крест, который помогает политзэкам СССР, как МОПР — узникам капитала. Наиболее идейные товарищи такой помощью не пользовались, а другие не отказывали себе в этом.
Михайлов, сидевший по тюрьмам-лагерям с гражданской войны за то, что воевал в Белой армии, разъяснил мне вполголоса проще:
— Троцкисты "органам" роднее, чем остальные "враги народа".
Потом он говорит соседям-троцкистам:
— Попомните еще, как возмутил вас этот обед, вы выступили провокационно. В лагерях придется пахать с рассвета до темноты за "чернышевского" и баланду, а спать — на голых, окованных железом нарах, укрываясь мокрым рваным бушлатом.
Троцкисты смотрели на него с презрительной недоверчивостью.
Михайлов уточнил:
— Это — в обычных трудовых лагерях. А там, куда нас с вами везут, будет еще тяжелее. Оттуда вообще мало кто возвращался. Разве что — в другие лагеря.
Троцкисты разозлились, один вскричал:
— Да о нас знает не только Москва, а и Соединенные Штаты Америки!
Михайлов улыбнулся своим офицерским лицом с аккуратной полоской усов даже в таких условиях:
— Вряд ли вы будете отличаться от обычного народа, нахватанного без всякой политики в этот и другие эшелоны по нашему маршруту. Его везут просто работать, осваивать север. Может быть, вы этих зэков будете там возглавлять? О нет, там возглавителей без вас достаточно. Там руководят бандиты и воры, потому что лагерное начальство твердит: они социально-близкие. А вы — враги народа. Неужели вам создадут особые условия?
Уверенный в поддержке Америки троцкист говорит:
— Все это скоро кончится.
То ли он мечтал снова в политизолятор, то ли намекал, что сталинской власти скоро конец.
— Напротив, — отвечает Михайлов, — все только начинается. Такой прием в начале нашего этапа не что иное, как затравка. Вы, троцкисты, люди организованные, дружные. Отправить несколько тысяч вас на Воркуту довольно трудно. Вы способны устраивать шум, привлекать внимание населения на пути до Архангельска. На ваши выступления могут собираться по станциям зеваки. Отчего же не заманить вас за Полярный круг хорошими обещаниями и хорошими обедами? Там придется расплачиваться, там шахты, уголь, тундра и вечная мерзлота. В том районе не проживают даже зыряне и самоеды, а нам надо жить и работать — за страх и надежды на будущее.
Троцкисты притихли. Один из них раздумчиво сказал:
— Вы знаете, товарищи, он прав. Уверяю — он прав.
Михайлов мне потом подытожил в сторонке:
— Я по политизоляторам знаю троцкистов, нигде не работавших, всем обеспеченным кроме свободы. Они снабжались любой литературой, любыми научными книгами, они читали и занимались изучением языков. Но их не освободили, продлили сроки, везут на Воркуту. Зачем? Неужели не ясно, что работать и там они не будут по круговой поруке. Они предпочтут смерть. Бойкий троцкист, сам того не ведая, сказал о них правду: "Все это скоро кончится".
А я вспомнил тогда письмо древнеримского философа Сенеки к Луцилию, где восхваляется самоубийство. Сенека оправдывал гладиаторов, не пожелавших умирать на потеху зрителей. Один сунул голову в колесо, когда его везли колесницей на цирковую арену, другой пронзил себе копьем горло. Презрение к смерти во имя избавления от позорного рабства.
Эшелон шел на Архангельск, дальше и дальше от родной Москвы, где я "пропал без вести", как пропадали многие из необъятной Совдепии. Меня арестовали на выходе из института, ничего не сообщили матери домой. Сидевший рядом Михайлов рассказывал:
-- На Воркуте сплошь полярная ночь, лишь месяц в году тускло светит солнце. Висит оно над горизонтом бледным фонарем, не давая тепла. В вечной мерзлоте вырублены глубокие шахты, там работают зэки, погребенные навеки. Бежать некуда, на тыщу верст безжизненная тундра, пределом — Ледовитый океан. Чудесно лишь полярное сияние. Его мистику не перескажешь, надо видеть... Я троцкистов так понимаю. Ничем дельным они никогда не занимались. Их молодежь — бывшие комсомольские организаторы и руководители, пожилые — такие же большевицкие деятели. Все они рвались к совецким портфелям, им важен захват власти. Да не повезло, придется расхлебывать. Ведут себя заговорщицки, будто только они что-то знают. Живут этой игрой, все еще надеясь на успешность. Плохой признак, что нас с ними связали этапом...
От монотонной речи я задремал, с верхней полки меня тронули за плечо:
— Полезайте на мое место поспать.
Я взобрался, с облегчением распрямился, но сон ушел. По Михайловской оценке троцкистов вспомнил цыганский табор, располагавшийся недалеко от нашего дома у Савеловского вокзала. На пустыре за забором хибары и палатки. Мужчины-цыгане никогда не работали, сидели на коврах, оглаживали шикарные бороды, пили пиво, играли в карты. Цыганки с оборванной детворой шатались по улицам, весело выпрашивали деньги:
— Мои кости болят, они денег хотят!
Думал о студенческих годах. Вечная гонка экзаменов, "бригадные методы", факультеты именовались цехами, над старыми профессорами издевались. Все друг друга ненавидели, писали доносы. Выступают на собраниях, машут руками, призывают к дружбе, коллективу, а поговоришь с каждым в отдельности, сами смеются над собой, совсем другие люди, нежели на собраниях, где все фальшиво. Так же у троцкистов. Гомонят о мировой революции, изображают больших политиков, а сами не стОят ломаного гроша в базарный день. Они специалисты руководить — руками водить. Ни копейки не заработали хотя бы на день пропитания, всегда жили за счет других. В вагоне я видел мельком нелегальную троцкистскую книжку издания "закавказских троцкистов". На первой странице успел прочитать: "Советский Союз заржавел..." Наконец я уснул и приснилась груда ржавого железа с десятиэтажный дом. По лому ползают троцкисты, скребут его мокрыми щетками, моют тряпками. Но от этого ржавчина растекается и груда еще грязнее.
Проснулся ночью, что-то обожгло мне щеку. Надо мной двое конвоиров с горящей свечкой. Тот, что с тремя треугольниками на воротнике, говорит:
— Спи, спи. Дурак ты, что ли, бежать?
Проверяют "склонного к побегу". Отвечаю:
— Не беспокойтесь, доеду.
Конвоир шепчет мне в ухо:
— Туда приедем, легче будет.
Ему главное – довезти.
До утра проверяли несколько раз. Эти побудки в погребе "столыпина" в дрожащем свечном свете как над африканскими неграми, увозимыми работорговцами. Человек — уже вещь. На рынках ноги рабов мазали известью — значит на продажу. Древнеримские "рукамиводители" говаривали:
— Рабочая сила бывает двоякая — говорящая и мычащая. Для первой: "Ора эт ла бора" (молитва и труд). Второй молитва не нужна, скот не познает Бога.
Наутро для перегрузки в следующий эшелон на Архангельск высадили нас в пересыльный лагерь города Котлас. Михайлов, идя со станции со мной в колонне, комментировал:
-- Это давняя пересылка, через нее этапы следуют в северные лагеря: от Ухты по Северной Двине, по Печере, на Воркуту, на острова Ледовитого океана вроде Вайгача. Здесь этапы не задерживаются более пары недель, я бывал тут. Постоянных зэков нет, лишь лагерная обслуга "придурков": комендатура, повара, дневальные и такие прочие. В ней знаменитый князь Щербицкий. Его посадили, как и меня, еще в начале двадцатых, когда только формировалась совецкая власть. Не было следствий, судов, прокуратур. Судила Тройка ЧеКа из матроса, бабы-работницы и рабочего из красной дружины. Приговаривали без статей уголовного кодекса. Приговор Щербицкого гласил: "Руководствуясь революционным сознанием и революционным фактом на месте, бывшего князя Щербицкого приговорить к заключению в концентрационный лагерь вплоть до победы над Малой Антантой". Победили Большую и Малую Антанту, попер социализм, а князь все сидел. Прошли через Котлас основные потоки белогвардейцев, дворян, купцов, потом потянулись кулаки, середняки, пригнали основное население страны: рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция, — а Щербицкий по-прежнему в Котласе. Он настолько выражал ненависть к революции, что все давно считали его сумасшедшим. Когда вводили новый этап, князь всегда его встречал на воротах, хохоча и приветствуя:
— Привет, братцы! Я давно знал, что вы здесь будете! Я вас ждал. Все тут будут! За это боролись и напоролись!
Седые патлы взъерошены, глаза горят фосфорически и смотрят восторженно. Входящие лагерники пятились от него резче, чем от овчарок охранников. Иногда конвой с вышек ему лениво кричал:
— Князь, отойди! Не мешай людям входить.
Щербицкий не унимал скороговорку:
— Входите, братцы! Милости просим. Мы давно ждем вас!
Бывало, начальник лагеря говорил князю:
— Вот построят коммунизм, тогда выпущать тебя будут.
— Я не жалуюсь, — отвечал Щербицкий, — я тут всех пропустить должен. Еще не все прошли...
Когда мы входили с Михайловым в котласскую пересылку, князя у ворот не было. Он умер по старости, выполнив свой долг. Все прошли и пришли, вплоть до сподвижников гения революции Троцкого, который знаменитее Ленина по Октябрю и потому, что выиграл у белых гражданскую войну.
Пусто было в лагере в этот пасмурный день. Нашу партию в сотню зэков загнали в барак, легли на голые двухэтажные нары и на пол. В полночь вваливаются из уголовников лагерная комендатура и нарядчики, командуют:
— Подъем на работу! Все на разгрузку вагонов со шпалами, лесом!
Мы лежим и молчим.
— Кто у вас староста?
Толстый троцкист Марголин неторопливо поднимается с нар:
— Я староста.
— Выгоняй всех на работу.
— Не могу. Выгоняйте сами.
Нарядчики пошли по рядам, тормошили каждого, но все зэки, по примеру троцкистов, говорили:
— Нет.
Всех переписали, но не стали бить, зная, из какого мы этапа.
Наутро мы увидели партию нашего этапа из другого барака, разглядывали, беседовали через раздельную колючую проволоку. Я заметил старого старика, удивительно похожего на Карла Маркса: та же густая шевелюра, бородища, нос и глаза! Крикнул ему:
— Карл Маркс!
Старик с достоинством указал себе на грудь:
— Да, Карл Маркс это я.
Фамилия этого девяностолетнего деда Цомах. В разных партиях он состоял шестьдесят лет, сорок из них просидел в царских и советских тюрьмах. Сначала был сионистом, потом бундовцем, эсэром, теперь получил червонец срока как троцкист. Он смеялся и говорил:
— Они мне продлили жизнь, добрые товарищи!
Цомах юношей успел увидеть Карла Маркса. Рассказывал, что тот любил фаршированную рыбу. Неувядаемый Цомах постоянно подшучивал над конвоем. Некоторые злословили, что дед с понтом стрижется, специально косит под Карлу.
Рядом с Цомахом стоял сын Троцкого Сергей Седов: ему тогда было двадцать восемь лет, среднего роста, рыжеватый, остриженный, с небольшой лысиной, просторный лоб, голубые глаза, приятная улыбка. На отца совсем не похож.
Выгонять нас на работы больше не пытались. Прощальное русское солнце грело всю неделю, что были в Котласе. Мы с утра до вечера гуляли на воздухе, даже загорали, раздевшись до трусов. Многие стали приводить в порядок внешний вид.
Выдающимся тут оказался московский парикмахер Носенбаум. Попал он на своем рабочем месте. Брил гражданина, а тот, смеясь, спросил его:
— А что если бы вы брили Кагановича? Не дрожали бы руки?
Носенбаум неожиданно ответил:
— Я бы его зарезал.
— То есть как?!
Носенбаум спохватился:
— Не подумайте плохо! На нашем парикмахерском языке "зарезал" и "порезал" одно и то же!
Поздно было оправдываться, по соседству слышали трое клиентов у троих мастеров. Носенбаума схватили за "террористические намерения к члену советского правительства". На следствии он не отрицал свою фразу, но призывал к логике:
— Я еврей и Каганович еврей, как я мог даже захотеть иметь такую глупую мысль?
Носенбауму дали три года, но хватило, чтобы он умер от воспаления легких в ближайшую зиму на Воркуте.
Он был гением парикмахерского искусства и брил как истинный террорист! Прикладывал опасную бритву лезвием к виску и одним резким движением начисто смахивал щетину со щеки, шеи. Второй раз нечего брать! Мах по другой, еще — над верхней губой, с подбородка. Готово. Многие побоялись садиться под его руку. А я сел, и Носенбаум, намылив мне лицо, за минуту оголил от волоса. Осталось только умыться.
Из Котласа нас снова грузили в "столыпины" для отправки в Архангельск. Новый конвой принимал у эшелона по формулярам, его начальник закричал не торопящемуся в вагон Цомаху:
— Ну что ты задерживаешь как несознательный? А еще шестьдесят лет состоишь в партии!
"Карл Маркс" прищурился и рявкнул:
— Р-р-разговорчики! Отставить! — скрестил по два пальца в клетку.
Мол, за "разговорчики" теперь сажают кого угодно.
Вскоре нас доставили в Архангельск. Здесь, как и в других крупных городах СССР, действовали концлагерь и пересыльный пункт. На пару дней наш этап разместили в брезентовых палатках за колючкой недалеко от морского порта. Воздух с моря освежал, там громоздились трубы кораблей, реяли разноцветные флаги иностранных судов — приволье мира. Мы разглядывали его со скамеек вокруг столов, вкопанных в землю около палаток. Я сидел с играющими в шахматы, где на вылет отсеивают противников; пока выигрывал.
Здесь я познакомился с секретарем Троцкого Познанским. Все называли его Игорем, хотя ему было под сорок лет. У него продолговатые черты лица, серые глаза, изящно сжатые губы, нос с горбинкой, полуседая курчавая шевелюра. Одет в наглухо застегнутый китель, галифе в сапоги. В обращении необыкновенно вежлив, внимателен, но общителен в меру. С собой возил в футляре скрипку, на какой иногда играл. Познанский предложил мне партию в шахматы против него и Сергея Седова на таких условиях:
— Вы играете один, мы вместе — против, но не общаясь между собой, попеременно делаем ходы после вашего хода.
Я сказал:
— Да ведь каждый думает по-своему и, не советуясь, мысли одного будут перебивать намерения другого.
Познанский и Седов согласились, что это трудно, но интересно. Они, видимо, так сдружились, что уверились, будто могут и в этой игре понимать друг друга без слов.
За шахматами я разговорился с сыном Троцкого и узнал, что Седов был ассистентом кафедры в московском Ломоносовском институте, занимался вопросами генераторного газа, а когда его сослали в Красноярск, работал инженером на Красноярском машиностроительном заводе. Я заметил на его запястьях швы ниток на поперечных ранах, еще свежие, окровавленные. Потом мне рассказали, что Седова после попытки самоубийства в тюрьме зашили и сразу бросили в автозак нашего этапа.
Неподалеку от нас развалился на скамейке бывший бухгалтер Николай Александрович Шестопалов, имевший трехлетний срок за неосторожные речи на работе. Он распевал только что появившуюся популярную песню, сочиненную по заданию свыше. Была призвана успокоить патриотизмом в массовый угон населения в лагеря под руководством генерального секретаря госбезопасности Ежова. Шестопалов выводил красивым баритоном:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Как невесту, Родину мы любим,
Бережем как ласковую мать!
Эта "Родина" была злобной мачехой. Троцкист за нашим столом изобразил, будто его тошнит, и с омерзением сказал:
— До чего отвратителен этот тип. Как его? Гнилопятов?
— Шестопалов, — уточнил я.
— Все равно, от того и другого воротит гнилью.
Познанский и Седов их общую шахматную партию мне проиграли, однако играя с ними порознь, я проигрывал обоим.
На столе появился заваренный в жестяном чайнике фруктовый чай. Седов по-французски попросил у разливавшего троцкиста себе кружку, имея в виду «Позвольте мне чаю»:
— Пермете муа тэй.
От его произношения и французского языка я невольно улыбнулся. Седов спросил меня:
— Вы троцкист?
— Нет, беспартийный.
Обычно любезное лицо Седова исказилось гримасой, но он сразу смыл ее, встал и ушел из-за стола.
Вечером протяжно гудели пароходы, утопающие в дымке холодного моря. Их слабые очертания были как наше безнадежное будущее.
2. СЕВЕРА — МИМО СОЛОВКОВ. ТРОЦКИСТЫ. БЕЛОГВАРДЕЕЦ МИХАЙЛОВ. ПЕРВОЕ САМОУБИЙСТВО.
Утром наш этап партиями перегоняли в порт для погрузки на огромный старинный пароход "Енисей". Он мрачностью напомнил мне древний английский корабль, изображение которого я видел в дореволюционной "Ниве". На нем из Британии в Австралию отправляли преступников на каторгу. Спустя век и мы уходили с материка в никуда.
На "Енисее" нас заводили через верхнюю палубу в трюм. Это колоссальный зал с массой задраенных толстыми стеклами зарешеченных иллюминаторов. Плавучая тюрьма. Трехэтажные нары тянулись вдоль трюма, разделенного на отсеки. В один из них пригнали партию женщин, у некоторых грудные дети, рожденные в заключении. Они зэчки из тюрем Горького, когда-то Нижнего Новгорода. Девушки среди них, красивые, были студентками Горьковского педагогического института. Пожилые женщины — в основном из политизоляторов Верхнеуральска и Владимира. Их разместили с нашей партией через перегородку. Такая милость — женское общество, мы свободно общались с ними, прекрасно эрудированными. Перед отплытием вместе поднялись на палубу, где столпились все зэки.
На верхнем мостике четыре пулемета целились в нас. На возвышенных палубных местах с винтовками наперевес цепенел конвой. Бросаться за борт для побега бесполезно, под пулеметным, винтовочным огнем далеко не уплывешь.
Когда "Енисей", лавируя между судов, выходил в открытое море, на соседних иностранных кораблях высыпали матросы. Они видели, что мы шли под усиленной охраной, приветствовали советских зэков. Французы кричали, махали сорванными с голов бескозырками, англичане ревели, поднимая руки. Точно так, но строем на бортах под гремящий корабельными оркестрами русский гимн "Боже, Царя храни!" приветствовали французские и английские экипажи идущий на смерть крейсер "Варяг", в его последний бой вместе с канонеркой "Кореец" — одни против японской эскадры в 1904 году в Чемульпо. Теперь моряки воздавали честь последним русским Совдепии, у которых уже не было сил сражаться.
Троцкисты стояли неподвижно, бубнили:
— Это буржуазные, капиталистические страны. Мы не можем их приветствовать.
Зато все остальные зэки нашего парохода дружно кричали "ура!", махали руками, женщины — шляпами…
На просторе море штормило, меня замутило, я бродил как пьяный. Грузины из тюрем Кавказа, в основном пожилые, полеживали на нарах, один поглаживал живот и напевал:
— Кю-ю-шать хачу, кю-ю-шать...
Другой посмотрел на меня выпуклыми глазами и сообщил:
— У нас на Кавказе сто пуд виноград, а на Воркута сто пуд комары!
Я ответил:
— Думаю, что на Воркуте ничего нет, кроме снега и льда.
Троцкисты строго делились на две группы: ортодоксы и спутники — лишь теоретически признающие их политическую платформу. Ортодоксы же были и здесь борцами, открыто выражали свои взгляды, троцкистскую программу, критиковали по любым вопросам. Они не считались ни с конвоем, ни с администрацией. На Воркуте ортодоксы стали организаторами всех беспорядков, голодовок, демонстраций, и все зэки следовали им. Ортодоксы называли себя ленинцами в отличие от сталинцев, содержащих их за решеткой. Льва Давидовича Троцкого они называли меж собой ласково буквами ЛД. Его сын Седов вел себя весьма скромно, ни перед кем не унижался и не над кем не возвышался. Среди троцкистов был окружен ореолом любви — символ ГУЛаговской политической оппозиции.
Особняком среди ортодоксов держался грузин Бодридзе, возможно, потому что значительно выше их по культуре и образованности, говорил на отличном французском языке, как и по-русски. Еще запомнился армянин-троцкист, похожий на Сократа: такой же курносый, с огромным лбом в мелких шишках, надбровные дуги, спокойные "философские" глаза, — как на известной скульптуре древнегреческого Сократа. Он был из правительства советской Армении.
Среди ортодоксов также выделялись брат и сестра евреи. Они встретились на "Енисее" после долгой тюремной разлуки. Брат средних лет, но совсем седой, высокий, необыкновенно худой и бледный с беспокойными выцветшими глазами. Как и Познанский, имел скрипку, сказал мне, что для заключенных играет всегда, но никогда — для конвоя, администрации и вольнонаемных. Из-за туберкулеза он харкал кровью в платок, а кашляя, отворачивался или отходил в сторону. Его двадцатипятилетняя сестра со впалой грудью, горбатой спиной на последнем градусе чахотки, голова бела как у старухи. На ее уродливом, перекошенном лице дергались фиолетовые губы, зияли высокий смертельно-белый лоб, пронзительные глаза, она смотрела на все критически и озлобленно. Лишь когда она разговаривала с братом на идиш, на щеках загорался румянец. Их отправили на курорт к северному полюсу, чтобы быстро избавились от болезней. Я подумал о ней:
"-- Эта девушка имела в жизни одну утеху — политику. Анализировала обстановку, раскусывала людей, впивалась во внутреннюю, внешнюю политику СССР. Критиком была беспощадным, а это страшно советским деятелям".
Троцкисты, в основном евреи, были неподдельно идейны и разделяли свою нацию на евреев и жидов. Они презирали жидов, строящих жизнь на гешефт-комбинациях, на том, "что я буду с этого иметь"? С жидами они не общались и не подпускали близко к себе.
Содержание троцкистов-ортодоксов уничтожало в них даже саму национальность. По ним увидел, что у людей на определенном уровне развития исчезает ощущение своей национальности из-за высокого понятия долга. Может быть, крайность их положения сделала такими? Возможно, то были отборные люди? Мне трудно ответить на эти вопросы. Но такими они мне запомнились.
Чтобы освежиться от морской болезни, я поднялся на палубу. Белое море Ледовитого океана необъятно простиралось окрест, сливалось на горизонте с небом огромным куполом, напоминавшим о шарообразности Земли. Такая же колеблющаяся гладь, как и тогда, когда не было человека. Наша бренность на нашей планете! Страшно стало и оттого, что я внимательно осмотрел громадный "Енисей". Он был дряхлым и потому что не раз побывал на дне морском. Полугнилые, позеленевшие борта, пропитанные солью ниже ватер-линии, облепленные ракушками, изъеденные червоточиной. Я подумал:
"-- Не раз он тонул, а теперь с зэками затапливается и поднимается наверх уже без людей?"
Спустя несколько месяцев на Воркуте я прочел в газете "Северная правда", издававшейся в Нарьян-Маре, на последней странице сообщение мелким шрифтом:
"Вчера в Белом море затонул океанский пароход "Енисей" от взрыва парового котла".
Это произошло в ту навигацию на втором рейсе "Енисея", наш был первым.
Тягостно мне стало у борта. Чтобы отвлечься, перевел взгляд на палубу. Вон бредет старый эсер Левин, имеющий один глаз, и тот косой, не замечает свисающий по дороге могучий такелажный крюк. Ударяется лысиной! От боли схватился за голову, закрыв единственный глаз. К нему подходит бывший фармацевт Фишман и осведомляется:
— Это что? Попытка самоубийства?
На палубе стайка девушек, я залюбовался одной из них-- изящной, кареглазой. Как ладно сидело на ней аленькое платьишко с вишневыми полосками… Они наклонялись через борт, разглядывая волны. Кто-то из зэков закричал:
— Смотрите, вон вдали Соловки!
Мы увидели в дымке очертания белых стен и храмов, колоколен древнего монастыря. Я вспомнил не "широка страна моя родная", а подлинно народную песню в 1925 году:
В Белом море просторы и ширь --
Соловецкий былой монастырь.
Там конвой от тоски и забот
Все прикладами лупит народ...
Точки эти золотые, огоньки
Нам напоминают лагерь Соловки...
Все, кто наградил нас Соловками,
Просим, приезжайте сюда сами:
Просидите вы годочка три иль пять,
Будете с восторгом вспоминать!
Комендантом Соловецкого лагеря особого назначения был ссученный зэк по кличке Курилка. Он нещадно давил, уничтожал зэков по-любому, списывая покойников: "Убит при попытке к побегу". Теперь рыжего Курилки там не было, расстреляли вместе с подопечными. Я вспомнил из "Истории России" С.М.Соловьева, что на Соловках когда-то старообрядчески бунтовали монахи, всячески старались оградить себя от мирской суеты. Теперь "суета" втоптала лагерь-монастырь в смерть. А в послевоенное время я прочитал в газете "Известия":
"В полночь мы наблюдали закат. Оранжевый шар, скользнув по лезвию морского горизонта, будто нехотя окунулся в холодные волны. Дневной свет слегка померк: на небо словно набросили прозрачное серое покрывало. Пассажиры "Вацлава Воровского", особенно южане, с восторгом говорили друг другу:
— Представляете, белая ночь в Белом море!
...Конец плаванья. Выскакиваешь на палубу и останавливаешься завороженный. Стольный русский град, словно сошедший со страниц пушкинских сказок, смотрит на тебя с берега башнями-глыбами, подбоченившимися крутобокими стенами, куполами церквей...
Все это история, порой печальная, порой трагичная, а чаще героическая. Она не умалчивает и о том, что Соловки были местом ссыльным. Но все это в прошлом. А Соловки живут настоящим и будущим"...
Вот такая красивая дрянь. Соловки были первосортным концлагерем. Сколько лучших русских людей сгинуло соловецки! Бессмертны для русского гоголевские слова: "Скучно жить на этом свете, господа!".
Из Белого моря мимо Кольского полуострова мы вышли в Баренцево море. Цвет начинавшегося Ледовитого океана изумрудного оттенка, волны мощнее пенились по бортам хлопковыми кружевами, опадая за кормой водопадом. Холодная туманная стынь сливалась с северным небом. Мне показалось, что вся планета залита этой волнующейся водой. Не может же ничтожная часть суши властвовать над такой стихией, которая способна поглотить ее немедленно. О всемирном потопе знаем из Библии и по клинописи с плит, найденных при раскопках эпохи Шумеров. Раз потоп был, он возможен снова!
Я стоял на палубе тюремного парохода, смотрел на Баренцево море и думал, что эта стихия страшная пропаганда против наших правителей. Ее бы "органам" давно арестовать, но пока не под силу, лишь посильно хватать нашего брата. Вокруг зияли зрачки конвойных пулеметов и винтовок, а зэки оживились, словно в круизе. Женщины сгрудились на корме, разглядывая буруны. Троцкисты стояли кучками, беспрестанно что-то обсуждая. Я спустился в трюм, где в наш отсек набилось много людей, потому что Михайлов с верхних нар как с трибуны что-то забавно рассказывал. Здесь не было троцкистов, только русские "контрики". Кто-то его попросил:
— Ты лучше расскажи, как у Деникина и Колчака воевал с красными.
Михайлов поворошил ежик на голове, улыбнулся.
— Да что у Деникина, Колчака! Я на гражданской воевал и у басмачей в Туркестане — уже в кавалерии. Был под началом Эргаш-курбаши в чимганских горах. Помню, зарезали мы эмиссара-англичанина, союзника, поставлявшего нам оружие. Они, сволочи, прятались за нашими спинами. Надо сказать, и вместе с сартами, или как их сейчас называют, узбеками, тяжело воевать. Их, ежели не вытянешь ногайкой, в атаку не пойдут. Бывало, перед наступлением перепорешь весь эскадрон. Зато наездники лихие и непревзойденные разведчики. Я посылал их снимать красных часовых. В любое время: ночью, днем, в дождь, в затишье, — бесшумно подползут с кинжалом в зубах к дозорным, резали тех как баранов. Но мы, офицеры, им не больно верили, требовали, чтобы доказательством тащили головы часовых в мешках. Однажды мне приволокли аж шесть голов в буденовках.
У басмачей нравы дикие, однако и в белых отрядах хватало беззакония и чего похуже. Я в таком отряде отступал к афганской границе, с нами обозно ехали семьи офицеров. Они замедляли движение, и командование решило оставить их красным, рассчитывая, что те не порубят женщин и детей. Многие офицеры были против, но командир приказал, эскадроны ушли вперед. И вот нашлись среди нас головорезы, какие посчитали, что женщины укажут красным маршрут нашего отхода. Они тайно вернулись и прикончили весь обоз.
Бог наказал, красные нас и так нагнали, мы сдались. У тех свои "обстоятельства". В плену нам комиссар говорит:
— Вы, ребята, много зла нам причинили. Чтобы очиститься, должны участвовать в карательной экспедиции. У нас взбунтовался один полк, мы его разоружили, вам надо покончить с ним.
Выдали нам оружие и коней. Когда мы подскакали к бунтовщикам, рука не поднималась убивать беззащитных. А как из них побежал один, второй, остальные, мы начали рубить...
Михайлов был сыном слесаря петроградского Путиловского завода, окончил гимназию с золотой медалью. Поэтому во время Великой войны его без экзаменов приняли в юнкерское училище, на германском фронте дослужился до поручика в пехоте, у белых — до капитана. Не расстреляли, потому что побывал красноармейцем, но стал вечным зэком по статье 58 пункт 13 — служба в белой армии.
Затем Михайлов, покуривая, прочел нам едва ли не лекцию по животрепещущим вопросам:
— Многие спрашивают, почему среди троцкистов девяносто девять процентов евреев? А кто организовывал революцию? Председатель Уралсовета Белобородов рассказал, что государь в Ипатьевском доме Екатеринбурга однажды спросил его:
— Скажите, а Ленин еврей?
Из этого Белобородов правильно понял, что ранее жандармское управление информировало государя — революцию делают евреи. Это вполне определилось, когда в первом совецком правительстве евреев оказалось девяносто процентов. Начиная с Маркса, его зятя Лафарга, все они сионисты. С нами едет как троцкист Цомах, более полувека занимающийся политикой в разных партиях, но ближе всего его сердцу — возрождение еврейского государства в Израиле, сионистское господство над капиталистическим или социалистическим путями развития любой другой страны. Через сионизм — к мировому господству!
Троцкисты кричат нам, что мы фашисты. Что же такое фашизм? В переводе на русский "фашина" – связка, пучок. Фашистская система похожа на совецкую тотальным палочным режимом с принуждением к труду через тюрьмы и лагеря. Однако отличается она от совецкой тем, что вооруженно защищает национальную, государственную, частную собственность от антиобщественного элемента, стремящегося к захвате власти в любой стране. Этот поганый элемент — коммунисты, жиды, прочие бездельники, желающие не трудиться, а жить за счет коренного населения. Действуют они под лозунгом пролетарского интернационализма "дружбы народов". Методы их обработки коварны, что видно на примере России.
После революции еще во время НЭПа стало ясно, что русская сила была не в рабочем классе, а в крестьянстве. Это девяносто процентов населения России в сельских районах с земельной собственностью. Чтобы уничтожить русский дух, русский народ как нацию, требовалось сразу сломать хребет крестьянству — раскулачить силу. Кого? Сначала зажиточных. Но зажиточный крестьянин сам труженик, он никогда не использовал наемный труд и никого не эксплуатировал кроме своей семьи. А его большевики разоряли, стирали с лица земли. Тогда эти крестьяне, основа русских, говорили в деревнях малоимущим, беднякам:
— Сейчас с нашего мяса сдирают сало, а потом с ваших костей отдерут мясо.
Теперь в колхозах не только обглодали крестьянские кости, а уже требуют сдавать шерсть с несуществующих у колхозников овец! В селах крестьянки перед сборщиками налогов задирают подол и кричат:
— Приходите попозже — сострижем для вас у себя все, что осталось!
У иного крестьянина и кур нет, а яйца государству сдай. Бедняга идет на рынок, покупает яйца у других и сдает, чтобы не посадили в тюрьму. Всегда за все расплачивается трудовой народ, не теряет лишь антиобщественный элемент, занимается ли он подрывной деятельностью, стоит ли он у власти. Ныне в Германии пришел к власти Гитлер и заявил:
— Бог не хотел равенства, поэтому Он создал нации! Мы будем строить национал-социализм, организуем общество для самообогащения своей нации. Мы защищаем ее от распада и разложения еврейством и коммунистами, выдуманными Марксом.
Национал-социалисты говорят, что евреи это страшное племя. Не имея государства, они, рассеявшись по миру, за многие века не потеряли свое национальное лицо. Тогда как в таких условиях любая другая нация давно бы ассимилировалась, растворилась. В старину евреи занимались самым доходным — работорговлей, чудовищно обогатились, создав кланы Ротшильдов, Рокфеллеров, Морганов, Дюпонов. Такие люди несомненно возродят государство Израиль.
Маркс писал, что революции должны произойти в высокоразвитых странах уровня Англии, Германии, США, но произошло в якобы отсталой России. Коммунисты кричат, что Россия отсталая, потому что двести с лишним лет была под татаро-монгольским игом, потом — под гнетом крепостничества и деспотизмом царского режима. Чепуха! Самое счастливое время для русского народа было, когда наши князья платили дань ордынцам. Ханы жили далеко, куда отвозился ясак госпоставкой, составленный из налогов с русских. Крестьяне не видели у себя ни одного татарина. Теперь колхозник платит налоги в дань совецкому государству раз в пять больше, он безлошадный, без земли и скота. Многие бездомны, старая изба развалилась, а новую поставить нельзя. Ежели при царях за порубку казенного леса платили штраф или подставишь задницу под кнут, теперь — лагеря, где со дня на день наденешь деревянный бушлат.
Вот троцкисты. Ежели б они пришли вместо Сталина к власти со своим Бронштейном-Троцким, было бы русским лучше? Нет, сталось бы то же самое. Сталин дал привольную жизнь Грузии, Троцкий бы дал — евреям. Не все ли равно Ивану, на кого работать: на татарина, помещика, коммуниста или троцкиста! Беда, что всегда — на кого-то, не на самого себя. Фактический глава правительства немец Бирон в царствование Анны Иоанновны говорил, что русский человек лишен познания своей нации. Неправда, но русские слабы в добровольной организации своей жизни из-за масштабности нации, по нашему великодушию. Принимают варягов со стороны. Они и прут к нам, то от татар, то от немцев, то от кавказцев, то от евреев! На сегодня в Европе проживает тринадцать миллионов евреев. Из них в СССР — одиннадцать миллионов. Это значит, здесь снова лафа варягам, а западноевропейцы справляются без них...
Такую контрреволюцию и антисемитизм, что провозгласил Михайлов, многие из нас услышали впервые.
Еще я с юношеским пылом подумал, что как бы не угнетала народ разная сволочь, люди все равно будут радоваться солнцу, звездам и луне. Да — и луне, ведь она так загадочна своим ликом, похожим на какое-то существо. Луна тоже будет освоена — только не заключенными, а вольными людьми! Это лишь в СССР для освоения севера лягут костьми зэки.
"Енисей" оставил позади остров Колгуев, далее, не доходя Карских ворот, свернул в устье реки Печора. Здесь наш этап перегоняли с океанского судна на пароходы Северного речного пути. На них мы должны идти до печорского притока реки Уса, оттуда — в лагерную Воркуту.
На отлогом побережье большое ненецкое село в россыпи деревянных избушек. Нашу партию вечером высадили первой, на берегу окружили охраной с пулеметами. По трапу спускался художник-курд, держа костыли подмышкой, позади кто-то нес его вещи. Значит, может передвигаться на якобы парализованных ногах? Рядом сказали, что в Бутырках по указанию врачей у него отнимали костыли, но тот наотрез отказывался передвигаться без них. Неужели изображает парализованного, чтобы избежать физической работы в лагере? Курд, заслуженный член Академии художеств, ковылял к нам и видел у многих понимающие улыбки. Вытаращил глаза с ненавистью, будто кинется с кулаками. Интеллигентные зэки погасили улыбки, заговорили меж собой о близком ночлеге, словно не замечая остановившегося близ художника.
Нашу партию почти из одних троцкистов завели в барак, в комнатах которого ничего не было, но полы чисто выметены. Легли в одной на них, стало тесно. Я пошел по бараку искать свободное место. В другой комнате посередине лежит на одеяле, накрывшись пальто, лишь один человек, подложив руки под затылок, смотрит в потолок. Это Сергей Седов. Сын Троцкого выдающийся только среди троцкистов, поэтому я постелился рядом. Лег, повернувшись к нему лицом, закрыл глаза, сказав:
— У вас здесь совсем свободно.
Он поинтересовался:
— Сколько мы здесь пробудем?
— Начальник конвоя говорил охране, что с утра погрузят на речные пароходы.
Вошел троцкист и спросил:
— Сережа, ты здесь? А кто с тобой?
Седов сказал:
— Черкасов.
Троцкист помялся.
— Да ложитесь, места много, — ободрил я.
Вскоре наша комната заполнилась другими троцкистами, улеглись и братски захрапели. Неподалеку спал бывший управляющий трамвайным депо Москвы Рабинович. Больше походил на профессора: высокий, представительный, выпуклый лоб, разумные голубые глаза, выражался четко. Ко мне относился с опаской как к приятелю Михайлова. Рабинович был из троцкистской оппозиции, но и с троцкистами осторожен, хотя откровеннее чем с остальными. Раньше я не встречал людей более настороженных, был уверен, что Рабинович никогда не растеряется и не пропадет. Потом на шахтах Воркуты он создал бригаду из евреев-троцкистов, ударно работавшую на погрузке угля, получившую за это переходящее "красное знамя". Я не сомневался, что Рабинович с бригадой обязательно уцелеет. Однако его и бригадных расстреляли в тундре вместе со всеми троцкистами... Из них бригада Рабиновича работала единственной, но и это не помогло. Никакими способностями, стараниями не избежишь судьбы, назначенной тебе предыдущей жизнью!
Утром, сидя на полу, мы завтракали своими запасами. Рабинович ел хлеб с колбасой, что-то рассказывал окружавшим его троцкистам, озираясь на меня. Я улыбнулся и сказал:
— Что вы на меня так смотрите, будто я у вас украл трамвай?
Все захохотали, Рабинович обиделся:
— Бросьте ваши плоские шутки! — Обратился к троцкистам: — Я не могу говорить, пока он здесь.
Его успокаивали, что я порядочный арестант. Он бросил в мою сторону:
— Среди миллионов людей у меня в трамваях не было таких пассажиров. Разве только ехали безбилетниками!
Я отрезал:
— Но теперь мы тут все едем бесплатно.
Седов сделал кислое лицо:
— Ну хватит, товарищи!
Из двери раздался крик:
— Выходи на посадку!
Пароход Печорского речного пароходства раз в десять меньше океанского "Енисея", но более комфортабельный. Это обычные пассажирские суда, совершавшие регулярные рейсы по Печоре и ее притокам. Нашу партию разместили на одном из них в трех классах кают, где были даже четырехместные, а иным достались трюм и палуба.
Осень стояла сухая, безветренная, мы столпились на палубе, с интересом разглядывая наш новый конвой, которому на берегу энкавэдэшная охрана сдала этап. Он состоял целиком из лагерных зэков, вооруженных трехлинейками с примкнутыми гранеными штыками. Для троцкистов из политизоляторов такая "самоохрана" была новинкой. "Самоохранник", то есть охранник самого себя и зэков ему подобных, стоял на высоком помосте в центре палубы с винтовкой наперевес, как и другие по бортам. Одет в изжеванную, застиранную до желтизны красноармейскую гимнастерку, штаны, на голове потрепанная буденовка. Высился, расставив ноги в опорках с обмотками до колен, с каменной мордой и мутными глазами. Их набирали из мелких уголовников, хулиганов, "бытовиков".
Окружившие его зэки говорили наперебой:
— Он же сам заключенный!
— Сколько ему платят?
— Нисколько, но хорошо кормят, сокращают срок, не заставляют работать.
"Самоохранник" привычно помалкивал, слегка корежась от подковырок, шуток бесцеремонных троцкистов. Он мог с нами расправиться только при попытке к побегу.
По крутым или плавным берегам стелились сосны, ели, пихты; то декоративно громоздились в высверках солнца, то темнели провалами непроходимого леса. Впереди вереницы зэковских пароходов река торила серо-зеленую тайгу, голубенько выглядывая из нее под синим узором хвойных вершин. Дрожал маревом горизонт, сливаясь с прозрачным небом. Хотелось плыть и плыть, погружаясь в объятия чудесного леса... Но стоило скосить глаза, буровили по бокам нашего каравана конвойные катера с пулеметами.
Мы плыли долго, причаливая то к одному, то к другому селению зырян, которых потом называли «коми», иногда простаивая по дню. Впереди ждал конечный причал Уса, от которого до Воркуты нас повезут по узкоколейке с маломощным, словно игрушечным паровозиком и такими же вагончиками.
Однако по-настоящему покончил с собой в каюте троцкист. Когда другие ушли на палубу, он привязал полотенце к вешалке у двери, сунул голову в петлю, поджал ноги и удавился.
На очередном причале у поселка труп конвойные понесли на берег. Троцкисты запели старинные революционные песни. Они пели их стоя и лежа, сидя, не сбиваясь в ряды, чтобы не выглядело демонстрацией, так как конвой приказал молчать, грозя расстрелом.
Жители толпой сбежались к реке. Троцкисты пели мощным мелодичным хором похоронные марши русского революционного движения:
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу…
Обращались к товарищу, которого конвойные опрометью тащили по причалу:
Замучен тяжёлой неволей,
Ты славною смертью почил,
В борьбе за рабочее дело
Ты голову честно сложил...
Реквиемы стоном рвали печорские просторы. Троцкисты выводили и выводили:
Порой изнывали вы в тюрьмах сырых...
Свой суд беспощадный над вами
Судьи-палачи уж давно изрекли,
И шли вы, гремя кандалами.
Идешь ты усталый, а цепи гремят...
Закованы руки и ноги.
Спокойно, но грустно свой взор устремил
Вперед по пустынной дороге…
Капитан парохода и начальник конвоя метались, требуя прекратить, а хор пел сильнее. Конвойные начали стрелять из винтовок поверх голов. Троцкисты не замолкали, пели под выстрелами. На берегу из-за пальбы прибывало народу. Марши подхватили на всех пароходах этапа! Над тайгой многоголосо неслось:
С тобою одна нам дорога,
Как ты мы в острогах сгниём,
Как ты для рабочего дела
Мы головы наши снесём.
3. УХТПЕЧЛАГ – ЛАГЕРНО-УГОЛЬНАЯ ПЫЛЬ. ПРОФЕССОР РОХКИН. ПОЭТ С.ЩИПАЧЕВ. ТРОЦКИЙ-МЛАДШИЙ.
Этап высадился на реке Уса. Здесь от берега до горизонта шла голая тундра, одичавшая земля кое-где во мхе и лишайниках. От причала тянулась эстакада для погрузки угля на баржи. Валялись тачки, далее покосившиеся сараи и бараки. Близилась зима 1937 года, задышало стужей, небо серо повисло.
На побережье для нас, тысяч зэков, устроили огромные брезентовые палатки с двухэтажными нарами. Над ними на четырех столбах вышка, где самоохранник с винтовкой. Никогда эта земля вволю не питалась солнцем и люди не дружили с ней. В этой скудной природе не было любви к Богу. Вечномерзлая тундра была как пустота и безнадежность наших сердец. Когда я думаю о космосе, он мне кажется таким же пустынно-безмятежным.
Между тем, троцкисты вели себя так, будто это временные трудности. Они собирались в кучки, оживленно болтающие на своем французском, словно в фойе консерватории перед началом концерта. Будто бы в зале скоро начнется увертюра. Не подозревали, не хотели верить, что весь концерт уже прошел в политизоляторах. Начинался последний акт троцкистской трагедии.
Троцкисты на Воркуте даже за шаг до расстрела не могли себе представить убогую простоту замысла с ними. Они свято верили в коммунизм и его истинного последователя Троцкого. Не сомневались, что Сталин должен сойти со сцены, уступив место вождю с троцкистским здравым смыслом. Они были правящей элитой и шли на все, чтобы господствовать как Сталин.
Троцкисты в этих лагерях были необычны и необычно обрабатывали их по инструкциям из Москвы. Как в эшелоне, на перевалочной Усе нам с ними подали обед будто уважаемым туристам. Не миски и зэковские самодельные деревянные ложки оказались на столах, ресторановски поставленных на открытом воздухе, а стопки тарелок и ложки новенькие металлические. Местные зэки, раздававшие горячую пищу из термосов-бидонов, принаряжены в белые фартуки, колпаки. Я уже многое понял по михайловским подсказкам и пригляделся к ним. Морды воровские, хитрованские, соображающие, что кормят буквально — на убой. Мясной суп с макаронами, котлеты с гарниром, компот! Так же, как в "столыпиных", троцкисты не спеша брали свои порции и не подходили за добавкой, которой завались.
Неподалеку прохаживался в фуражке с блестящим козырьком оперуполномоченный НКВД Уськов. Уськов не осмеливался заглядывать в палатки и подходить с разговором к троцкистам. Среди них бывшие политические деятели, люди из правительства, перед какими лебезил даже Сталин до диктаторства. Уськов, как и все местные чекисты, был сослан на Воркуту за проступки по службе и подобострастно рассматривал самоуверенных сынов Левы Бронштейна: а вдруг они снова придут к власти? Малограмотный Уськов дружелюбно заглядывал им в глаза, чтобы завести беседу, но те взирали презрительно как старые революционеры на жандармов.
Я держался особняком, Уськов это заметил, подошел и спросил:
— Почему вы не общаетесь ни с кем и все время один?
— Я не троцкист, ничего общего с ними не имею, — я ответил отрывисто и пошел от греха подальше.
В лагере за тобой всегда наблюдает много зэковских глаз, взвешивается любое твое слово.
Небо свинцовым пологом давило плешивую землю, между палаток тоже невесело. Вдруг самоохранник выстрелил с вышки!
— Смотрите, он стрелял в Бодридзе! — крикнул кто-то.
В ста пятидесяти метрах от вышки был троцкист Бодридзе, он недоуменно повернулся и пошел к нам обратно.
В тюрьмах троцкисты не узнали, что такое "запретная зона". А в лагерях помимо колючки "запретки" метятся в любом местонахождении зэков вбитыми в землю шестами с поперечными табличками сверху. Здесь ничего этого не было и никто не предупредил нас, на какое расстояние можно отойти от вышки. Бодридзе подошел к нам и возмутился. Другой троцкист сказал:
— Под видом попытки к бегству нас могут перестрелять, как это делалось на Соловках.
В этот же день по узкоколейке прикатил маленький паровоз с вереницей открытых платформ для угля. Мы погрузились на них стоя. И тут по второй колее подтянулся такой же, как наш, состав тоже с троцкистами, прибывших сюда раньше. Два поезда взревели дружным "ура!" — троцкисты приветствовали друг друга как на первомайской демонстрации Красной площади.
Тысячеустый крик потряс тундру. Конвой отпрянул в сторону, Уськов забежал за палатку. Составы тронулись в центр Воркуты на рудник берега речки Воркуты.
+ + +
Заполярный рудник и его рабочий поселок Воркута в Заполярье основали в начале тридцатых годов в Большеземельской тундре из-за больших запасов угля. Назвали по протекающей там реке Воркуте, притоку Усы. "Воркута" с ненецкого языка переводится как "медвежий угол", только в 1943 году Воркуте дадут статус города. Сначала там был Ухтпечлаг, с тридцать восьмого года — Воркутлаг.
Наш лагерный поселок в несколько десятков бараков стоял на крутом косогоре. Увенчивал его деревянный клуб, но с портиком и колоннадой под навесом.
На обрывистом речном побережье Воркуты масса врытых в горы землянок конторы управления, за ними главный спуск в угольную шахту. Вокруг нее большущие насыпи добытого угля, его вручную грузили на поездные платформы, на каких мы приехали. Уголь уходил на Усу к баржам и пароходам.
В бараках из нашего огромного этапа мест хватило не всем, но женщин с детьми разместили там даже в комнатках с деревянными кроватями. Какая милость для младенцев на мерзлоте рядом с Ледовитым океаном! Остальным поставили брезентовые палатки с нарами в два яруса, между ними железные печи, топились углем.
Зэки, работавшие в шахте и на поверхности, разделены на "коллективы", как их нежно называли чекисты: механики, горнорудники, шахтеры, лесогоны, крепильщики. В них в основном трудились уголовники, бывшие колхозники и рабочие. А политзэки — на руководящих технических работах в шахте, в конторе управления лагеря. Среди них участники "Шахтинского процесса" — «Дела об экономической контрреволюции в Донбассе» во главе с начальником воркутинской шахты Николаем Александровичем Некрасовым. Он, семидесяти с лишним лет, сухопарый горбоносый с карими благородными глазами, был "досрочно" освобожден и числился "вольным", проживал с тридцатилетней женой, доставленной с Украины, от зэков отдельно. Были и арестанты недавнего процесса "вредительства на электростанциях" по делу "Метро Виккерс Дженерал Электрик и компания", якобы поставлявшей для этого самого вредительства оборудование в СССР. Это начальники электростанций Гусев и Олейник, главный механик шахты Адольф Станиславович Гаевский.
На Воркуте и воркутинских "командировках" было очень много корейцев, китайцев, обвинявшихся в шпионаже, они работали в лагерных парикмахерских и прачечных. Преимущественный тамошний контингент — воры-рецидивисты, отъявленные головорезы и бандиты. Многие из них ссучены, работали в комендатуре лагеря, тюрьмах-изоляторах, в шахте — бригадирами, "председателями коллективов". Для бывших работяг, колхозников та же, что и дома, судьба, как они говорили: "Век живи и век работай, в зад задрюченный рабочий!" Это я перевел с матерного языка. Все желтые от рудничного газ, синие от голода. За десять часов в шахте питание — чашка мучного супа с соленой треской, каша из овсяной сечки, сваренной на воркутской воде с солью, кусок черного хлеба. Спали на нарах, подстилая и укрываясь своим тряпьем.
Находились в лагере троцкисты и бухаринцы, до нашего этапа отбывавшие свои срока. Например, арестованный по делу Бухарина профессор философии московского университета Григорий Евсеевич Рохкин. Большевик, при царе он был в эмиграции Германии вместе с Радеком, другими журналистами, политиками. В лагере Рохкин заведывал учебной частью профтехкурсов при управлении рудника. В его компанию и Гаевского вместе с троцкистом нашего этапа Лепинсоном меня поместили на горноспасательной станции, которой руководил кавказец Сабанов.
Горноспасательная станция — одноэтажная избушка на отшибе от шахты из двух комнат с печкой-кладкой и кухонной плитой. В задней оборудование: аппараты, балоны с кислородом, противогазы и тому подобное, — и спальные топчаны Сабанова, его дневального горноспасателя, Рохкина и Лепинсона, устроившегося в плановый отдел лагеря. Меня к себе в первую комнату, где спал еще механик Зосимыч, пригласил главный механик шахты Гаевский, который взял меня к себе в отдел, мы с первого знакомства подружились. Он обрусевший поляк, дочь его училась в ленинградском институте, хотя отец уже пять лет из своего червонца отбывал на Воркуте за то, что ему подарил охотничье ружье инженер из "Метро Виккерс". На суде это расценили как взятку за поломку оборудования. Гаевский был доброжелателен ко всем, за что уважали зэковские рабочие и специалисты. Ходил в черной кепке, пиджаке, галифе, сапогах. Здоровое моложавое лицо, прямой польский нос над усиками, прищуренные голубые глаза с приятной улыбкой.
Профессору Рохкину было лет пятьдесят, под курчавой шевелюрой водил голубыми раскосыми глазами, сильно увеличенными очками, частенько озлобленно, но оттого, что обижался на всех, кроме себя, выглядел смешным. Он постоянно острил и добродушно ковырял других. Над его топчаном всегда висел вещмешок, набитый колотым рафинадом. Откуда и как доставал, неизвестно. В его отсутствие соседи пользовались сахаром. Зосимыч рекордно клал в кружку с кипятком куски с яйцо, наводил сильнодействующий раствор и выпивал залпом. Комментировал:
— Он косой и слепой — не заметит.
Старый шахтер Зосимыч вытворял не от хорошей жизни, тяжко болел туберкулезом. Бледный, изможденный, он дни напролет в шахте, возвращался, едва волоча ноги, вскоре умер. Рохкин действительно не замечал грабежа, и когда очередной мешок пустел, приносил новый полным под завязку.
Липенсон постоянно общался с троцкистами нашего этапа, жившими в палатках, отказавшимися работать в любом качестве. У них там был мозговой центр, откуда исходили все директивы по их акциям в лагере. Липенсон — плоский лоб над запавшими серыми глазами, нос книзу раструбом, сочные губы над большим подбородком. Он показывал фотокарточку пятилетнего сына, которого не видал: пока мальчик рос, Липенсон сидел в политизоляторе.
Главный горноспасатель зэк-осетин Сабанов — красномордый флегматичный инженер. Вскоре он освободился, остался на руднике вольнонаемным, женился на вольняшке-комсомолке, горном технике Наде. Его помощник, дневальный горноспасатель, из украинцев, — тоже увалень, но с бледным, что ли от пересыпа, лицом, топил печь, мыл в избушке полы, варил обеды и все свободное время дрыхнул. Никаким горноспасательством они не занимались, а числились для отчетности. Раз в месяц Сабанов и несколько "спасателей" надевали противогазы и с кислородными балонами за спиной спускались в шахту — демонстрировали "спасательство". Шахтеров постоянно заваливало в шахте породой, душило газом, но не принималось мер для предотвращения гибели людей.
Уничтожение "лагерной пыли" угольной пылью преспокойно текло под руководством одного из самых приятных в обхождении чекистов, каких я знал. Это начальник Воркутинского лагеря-рудника Арсений Николаевич Барабанов, почетным пенсионером умерший через тридцать лет. Семья его тоже была симпатичная: красавица жена, работавшая в секретариате управления лагеря, добропорядочный сынок. Барабанов был интеллигентен, с зэками разговаривал с вежливым сочувствием. Утрами в брезентовой спецовке, бродовых сапогах спускался с шахтерами в забой. Никогда никому из доходяг-зэков не отказывал, ежели мог по разнарядке, в выписке дополнительной пайки, в медпомощи. Такой вот беззлобный начальник каторжно-истребительных работ.
+ + +
Каких только людей я не повидал в ГУЛаговской России… И грех, и смех. Вспоминаю перед отправкой этапом пересыльную камеру Бутырок.
Разговариваю на нарах с милым молодым человеком: умные глаза, говорит с хорошей дикцией чистым литературным языком. Он рассказал массу анекдотов из жизни литераторов. УзнаЮ, что закрытым трибуналом ему вломили червонец по статье пятьдесят девять, пункт три через семнадцатый: соучастие или способствование бандитизму! Спрашиваю:
— А вы кем были на воле?
— Я поэт.
Вон как! А я на воле сам в стол стихи писал, сплошь антисоветские, внимательно прочесть их успели только следователи НКВД. Уточняю:
— Как ваша фамилия?
— Степан Щипачев. Я публиковался, не читали?
Потом этот сокамерник стал по гражданской лирике, патриотизму классиком советской литературы, написал для пионеров такую знаменитую дрянь:
Как повяжешь галстук,
Береги его:
Он ведь с красным знаменем
Цвета одного...
А тогда я читал другие стихи, больше общался с нелюбившими советскую власть поэтами. Их молодежь собиралась в Москве в кафе на Пушкинской площади за кружкой пива. Запомнил своеобразного поэта Евгения Борисова. Денег у него никогда не было, он обычно обращался к кому-нибудь, подходя к столику:
Сяду ли я прямо,
Сяду ли я криво,
А скажу вам просто:
Мне хочется выпить кружку пива.
Щипачеву говорю:
— Не читал, первый раз слышу.
Он не раздражился. Я поинтересовался:
— Как же вы попали за бандитизм?
Узнал подробности. У него были две молодые сестры, которые привозили ухажеров из Московского университета на их семейную подмосковную дачу. Там вместе со Щипачевым студенты роскошно выпивали и устраивали танцы. Оказалось, что они с наганами грабили прохожих по ночным бульварам и магазины. Добычу прожигали на даче Щипачевых с поэтом и его сестрами, ни о чем не подозревавшими. Студентам припаяли терроризм и расстреляли, а Щипачеву как "соучастнику" дали десятку срока. Вот тебе и поэзия!
А вот сплошь смешно. После освобождения с Воркуты иду в Москве по улице Горького, бывшей Тверской. Навстречу прекрасно одетый еврей с красивой дамочкой, веселы, болтают. С ним мы сидели в Бутырках. Я его приветствую:
— Здравствуйте, Исаак Абрамыч!
Они останавливаются, он меня не узнает, мнется.
— Знакомо ваше лицо, а не припомню, где встречались.
Она кокетливо вмешивается:
— Ой, не говорите ему! Пусть сам вспомнит.
Он мне:
— На отдыхе в Одессе?
— Нет.
— А! Были с вами в Сочи?
— Никогда там не был.
— В Крыму?
— Нет-нет.
— Так где же?
Я наклоняюсь к его уху и тихо говорю:
— В Бутырской тюрьме.
Он передернулся, лицо поползло кривой усмешкой, схватил дамочку за руку, поволок по тротуару:
— Идем-идем, я тебе расскажу...
Она не отстает:
— Так где же, где же? Ты скажи сразу!
Шагов через десять он поворачивается, чтобы утихомирить даму; любезно мне восклицает, хотя лицо перекошено:
— Мы еще с вами увидимся!
Я кричу:
— Увидимся — там же!
+ + +
Наступила зима. Однажды я зашел в палатку троцкистов к знакомым. На нарах лежали, полусидели, в проходах стояли, разговаривая по несколько человек. Беседы стали иными, без обсуждения политики и местных условий. Чувствовалась наигранность отвлеченных тем, в лицах — тоска оцепенелого ожидания. Лишь толстяк Марголин излучал спокойствие, да лихорадочный Петров сновал, говоря как бы в воздух:
— Я решил объявить сухую голодовку прямо с завтрашнего дня!
Ударял на "сухую", кратковременную без еды и воды насмерть. Задававшие здесь тон ортодоксы не обращали на него внимание. Я смотрел на Петрова и думал:
"-- Это в политизоляторах голодовки имеют значение. В лагере зэк не ценится и в медный грош".
Петров лез поперед лидеров ортодоксов, которые пока не шли на общетроцкистскую голодовку. Те выжидали, потому что с их прибытием обстановка в лагере изменилась. Почти все троцкисты демонстративно не работали, а загнать тысячи их под землю на шахтерский труд нереально. Видя это, и старые здешние зэки зафилонили, а некоторые прекратили выход в забой.
Потолкавшись среди знакомых троцкистов, я вышел и спустился под гору к шахте, где под ветхим навесом стояла котельная. На ее порожке сидит Сергей Седов, вырезает из чурки ножом ложку, уже обозначенную формами. Он взглянул на меня и приветливо улыбнулся. Я присел рядом, сказал:
— Зачем столько трудов для пустяка? Вот вам новая лакированная палехская ложка, — достал из-за пазухи и протянул ему свою деревянную ложку.
— Вы отдаете последнюю. Не возьму.
— У меня в чемодане есть еще.
Седов ложку принял, мы разговорились, он рассказал про котельную:
— Когда здесь узнали, что по специальности я инженер-теплотехник, предложили начальником этой котельной. Я согласился с условием, что административных функций на себя не беру. За дисциплину не отвечаю, лишь техническое руководство. Указал кочегарам-зэкам, держать пар до пяти атмосфер, как лучше питать водой котлы. Остальное меня не касается.
Седов, легендарный как сын Троцкого, по политическому статусу был среди троцкистов белой вороной. Не шел ни в какое сравнение с секретарем Троцкого Познанским и даже с психопатичным Петровым. Ортодоксам его выход на работу не понравился, но Седову было все равно.
Он еще рассказал, что защитил в Москве кандидатскую диссертацию и занимался научной работой по газификации промышленности.
Выкурив самокрутку, я пошел дальше к речке Воркутке. Спускаюсь рядом с зарешеченной избушкой, вдруг слышу:
— Стой, стрелять буду!
В нескольких шагах охранник направил на меня ствол винтовки.
— Ложись! Стрелять буду!
Из зарешеченного окошка рядом дико хохочут, там был штрафной лагерный карцер и глядели на нас, бесновались воры. Ложиться в грязный снег перед урками не хотелось.
Охранник прицелился мне в лоб.
— Здесь запретная зона. Ложись!
Я стоял, урки кричали:
— Ну, духовой фраер, западло ему ложиться!
Сказал стрелку:
— Какая запретка? Тут не огорожено.
Охранник выстрелил! Полыхнуло в глаза, пуля пробила мне шапку.
Из соседнего барака выскочили начальник с наганом в руке и стрелки с винтовками. Они повели меня в комендатуру.
Там я снял шапку и увидел, что пуля прошла в верхнем башлыке на сантиметр от черепа. Начальник говорит:
— Моли Бога, что остался жив.
Не так уж прекрасная была та жизнь, чтобы ее жалеть! Не беда, ежели уйти от чужой руки; самое страшное, когда поднимаешь на себя свою руку. А ежели убивает другой — то от Бога...
На следующий день вижу в коридоре клуба Седова, одиноко с большим вниманием слушает по радиорепродуктору новости грозным дикторским голосом Левитана. Я подошел, вспомнил, что троцкистка Елена Яковлевна Рабинович мне рассказывала:
— Когда я впервые пришла на дикторскую работу на радио в Москве, удивилась молодости Левитана, совсем мальчик, а по трансляции кажется солидным мужчиной.
Этот Левитан сейчас говорил:
— Подлый отщепенец Иуда Троцкий за рубежом клевещет на Советский Союз и продолжает свою контрреволюционную деятельность. Его достойный отпрыск, сын Сергей Седов, оставшись в нашей стране и работая на Красноярском машиностроительном заводе, пытался рабочих отравить в цехах газом...
Седов глянул на меня пустыми глазами.
— Видите, родители что-то наделали, а мне отвечать.
Как сообщил Левитан, рабочие Красмаша на митинге потребовали сурового наказания "достойного отпрыска" Седова, который стоял рядом со мной и говорил:
— "Пытался рабочих отравить". На грязной газогенераторной станции, которой я руководил на этом заводе, не было никакой вентиляции еще за двадцать лет до моего появления, как и во всех его цехах. При шуровке вручную и открытии люков газ всегда выбивает в помещение цеха. А мне на следствии указывали, что я специально не добивался вентиляции.
Седова с Воркуты в феврале тридцать седьмого года отправили в Красноярск на доследование его дела. Там в октябре его расстреляли.
Выйдя из клуба, я пошел к конторской землянке "шахтинца" Некрасова, где он принимал зэков-шахтеров, сидя за столом; давал указания мастерам горнорудного дела, рассматривал с маркшейдерами карты подземных выработок. Он, душа-человек, разговаривал со всеми неторопливо, доброжелательно, покуривая махорку из газетных самокруток. Уж старый, но спускался в шахту и ходил с шахтерской лампой по бремсбергам, квершлагам, штрекам. Вечерами с зэковскими любителями-актерами, среди каких и его жена, Некрасов репетировал пьесы, где играл сам. Их премьеры в клубе шли с успехом. Горнорудное дело он называл искусством, а не мастерством.
4. ГОЛОДОВКА. – ЦИНГА. «ШПИОН» ВАЛЕРА. ОПЕР УСЬКОВ.
Навалившаяся зима тридцать седьмого года завернула беспросветной пургой. В двух шагах человека не видно. В глазах на улице белая пелена, свист ветра в ушах. Из бараков в уборные ходили по веревкам, чтобы не сбиться. Без них даже среди бараков можно затеряться и замерзнуть, не найдешь двери. Всю Воркуту завалило снегом, избушки, бараки заносило по самые крыши. Печи топились круглосуточно, чего-чего а угольного топлива хватало. После работы мы только и жались вокруг тепла. Бездельники-троцкисты в своих палатках раскочегаривали печки (у них из железных бочек) докрасна. И все это — во мгле полярной ночи.
Вот я сижу в своей землянке отдела главного механика, сверху крытой досками, внутри земляные стены обложены бревнами. Там несколько перегородок, за которыми другие механики и мастера шахты. Мой закуток в полтора на два метра вроде большого шкафа, оконце выглядывает на улицу вровень с сугробом. Топчан, вместо стола доска, прибитая к подоконнику, скамеечка с дощечками-ножками накрест. Из окошка виден вход в землянку-конторку Некрасова и в шахту, за ними — вереница бараков.
В глазах у меня туман, горят болью горло и рот, обметанные кровяными язвами, десны распухли, зубы шатаются. Это цинга. Она давит многих зэков. Говорят, что это от нехватки витаминов, особенно С — авитаминоз. Мне кажется, что цинга также от незнакомого климата. Не болеют же выросшие на севере чукчи, ненцы, остяки, хотя овощами особенно не питаются. Зато, правда, кроме тухлой рыбы едят сырое мясо оленя и пьют его кровь. А зэков добивало еще истощение от постоянного недоедания.
Глотать мне больно даже воду, не помогает слабый раствор соляной кислоты, что дают в санчасти. По телу пошли коричнево-красные пятна, на ногах они кажутся трупными.
В это же время около клуба для вольной администрации и вольнонаемных открыт "ресторан", его столики под белыми скатертями, за деньги подают разные салаты, картофель под жареное мясо и тому подобное. Зэкам туда входа нет, несколько изнуренных голодом троцкистов устроились в его оркестр: скрипки, виолончель, гитара, баян. Бледные, полуобморочные, они играли для жрущих чекистов, но оркестрантам не давали ни куска. Лучше "доходить" подальше, чем судорожно сглатывать слюни перед едоками. Нам в лагерной столовой наливали вместо супа теплую водяную муть с картофельными очистками, на второе кусок вываренной трески с сечкой.
Как спастись от цинги? Иначе сгниешь, дорога на кладбище, где по воркутинской экономии пиломатериалов зароют без деревянного бушлата. Тут заходит ко мне старый горный инженер, сидевший и на Колыме, Камчатке, Сахалине. Посоветовал бывалый человек:
— Возьмите кристаллик медного купороса и растворите в стакане воды до голубого цвета. Полощите рот и горло три раза в день. Ни в коем случае не сглатывайте, отрАвитесь! Говорят, баснописец Крылов помер, объевшись холодными пирожками с медной сковороды.
М-да. Ничего не поделаешь, винограда нам не подвезут, да и я ведь химик. Исцеляйся чистой химией!
Как прополоскал впервые — очень приятно. Во рту и глотке все как-то сплотилось, словно забинтовало марлей. Потом рот омывал теплой водой, чтобы купоросная слюна не ушла в пищевод. После третьего полоскания затянуло раны и болячки. На третьи сутки пропали пятна на теле, цинга прошла. Правда, зубы остались черные как уголь. Но и то сказать — дело шахтерское.
Прицепилась зимой беда — махорка иссякла, жди новой доставки только с навигацией. Чекисты и это использовали, выдавали простым зэкам на месяц лишь пачку на пятерых, а "премиально" — придуркам, лагерным погонялам, те курили полной грудью. У Некрасова всегда была на столе коробка с махоркой, из нее он вертел "козьи ножки". На табакерку как шмели на мед стягивались куряки, нахально черпали из нее жменями. Когда таяло на глазах, бедняга Некрасов дрожащими руками старался коробку прикрыть, ругался, но куда там, за табак курильщик не то, что оскорбление снесет, а и по шее готов получить.
Сначала мучительно обволакивала полярная ночь, прямо сводила с ума. Потом привыкли, часов у нас на руке нет; сколько времени, неизвестно — тянуло спать и спать, да ведь опухнешь. После работы, когда стихала пурга, прогуливались между бараков, ходили в гости. Ко мне в конуру захаживал молодой инженер Валерий Хренников. Он в Москве работал конструктором, хорошо зарабатывал, жил с родителями на Малой Бронной улице, ловеласничал по ресторанам. Отец, инженер старого закала, обучил Валеру английскому и немецкому языкам, что пригодилось болтать ему за столиками с иностранцами. Валера в веселии преуспевал, танцевал под джаз-банд, несчетно соблазнял девиц и замужних дам. Из-за пьяных бесед с иностранцами за ним следили агенты НКВД как за форменным шпионом, и наконец впаяли Хренникову пятерик. Не важно, совершал ли ты преступления. Ежели попал в поле зрения "органов", должен это отбыть трудом для строительства социализма... Говорил я иронически Валере:
— Недолго музыка играла.
Слова из популярной воровской поговорки «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал».
Он не обижался и плел про свои похождения в Москве, на курортах Крыма и Кавказа.
Хренникову для лагеря повезло на легкомыслие, а я постоянно размышлял. Тоска, грусть, печаль — не то, что преследует заключенного человека. Длительно приговоренный к каторге в СССР, а, возможно, навсегда, живет в странном состоянии духа. Отрешенность от вольного мира погружает тебя в полное безразличие к нему и к самому себе. Внутри меня звучала ровная нота:
"-- От меня ничего не зависит. Моя несвобода есть полная внутренняя свобода, исключающая внешний мир. Так для меня угодно Богу".
Становишься безразличным, что тебя мордуют непрерывными, по суткам без сна, допросами, как делали со мной на Лубянке; что ты средневековый раб, тебя могут бить конвойные, лобачи из комендатуры, воры. Все сделано, чтобы по поговорке зэк "не спал, а ворочался, не работал, а мучился, не ел, а обжигался". Ежели не впадешь в оцепенение — буквально от слова "цепи", не выдержишь безразмерного срока.
В то время бессмысленно было мечтать о свободе и отбывшим свои срока. От непредусмотренного советской конституцией "Особого совещания" им присылались новые постановления НКВД: увеличить срок наказания или продлить, или добавить еще десять лет, — даже без указания причины. Заколдованный круг. Недаром в прокуратуре укоренилась поговорка: "Был бы человек, а статья ему найдется".
Троцкисты, отбывшие свое в политизоляторах, сначала ожидали тут вызова на освобождение, а им добавляли и добавляли по пять, десять лет. Троцкисты не умели быть философски безразличными, отрешиться от внешнего мира, вся жизнь — борьба. Поэтому в зиму 1937 года они наконец объявили массовую длительную голодовку.
+ + +
О дореволюционных голодовках заключенных хорошо известно: "пассивный протест" против тюремной администрации (где тогда было большинство православными), на которую ляжет вина за голодную смерть. Но о какой морали могла быть речь в советское время! Самоуверенные троцкисты не обратили внимания на реальное в СССР воплощение марксистско-ленинских "принципов", что сами исповедовали и навязывали своим "избирателям". Возможно, как бывшей партийной элите, им казалось, что с ними-то уж обойдутся "по революционерским правилам". И это при том, что один из троцкистов мне еще до голодовки сказал про то, как вся их ВКП(б) пришла к власти:
— На латышских штыках, на жидовских умах и на русских дураках!
Потом добавил про сталинцев:
— А они сейчас едут на агитпропе и подколенке к жопе.
Как бы то ни было, троцкисты пошли на последнее "пассивное" средство лагерной борьбы, требовали вызова на Воркуту для разбирательства беззаконий члена советского правительства. Голодающие троцкисты лежали пластом на нарах в брезентовых палатках и в бараках других работавших зэков. Первые дни корчились от боли в желудках, ненавистно поглядывали по сторонам, потому что никто не примкнул, не поддержал троцкистов, но крепко держали рот на замке. Легче стало после трех-четырех дней без еды, а на десятый страдания уходили — организм питался остатками тела. Лежали спокойно, куда-то бессмысленно уставив глаза.
Опасаясь разрастания троцкистского мероприятия, администрация стала вывозить голодающих километров на двадцать от Воркуты в новые палатки с печами и нарами. Передвигаться им было трудно, выносили на руках в сани-розвальни, в какие мобилизовали всех воркутинских полудохлых лошадей. Умирающим насильно вводили искусственное питание. Транспорта не хватало, сотни троцкистов безучастно лежали на нарах, а кто-то еще и издевался над опером Уськовым, бродящим среди голодающих. В башке этого парня с широким крестьянским лицом, видимо, носились разумные мысли:
"– Что скажет Москва, куда посланы депеши, неизвестно. Как там решит товарищ Сталин? Могут троцкистов и помиловать, а меня крайним поставят в ЧеПе".
Он с истинным чекистским хладнокровием сносил выходки.
-- Уськов! — кричал Марголин.
Тот шел и вежливо разговаривал с ним.
— Уськов! — слышалось из другого угла. — Иди-ка сюда.
Он шел и вежливо выслушивал даже насмешки; его оскорбляли, Уськов молчал.
Троцкистская голодовка была воркутинской администрации кстати, потому что в эту зиму поневоле голодало простое население лагеря из-за нехватки продуктов. Сообщение с Большой землей зимой прекращалось. Во время речной навигации не успели завезти продовольствие на новые большие этапы, а доставить провизию по единственной занесенной метелями дороге замерзшей Печоры невозможно. Цинга, дистрофия косили зэков до середины лета.
Кое-кто из самого последнего осеннего этапа привез свои скудные тюремные запасы колбасы, копченого сала. Спекулянты наделали из них бутербродов и торговали из-под полы в столовке и клубе. Бутерброд с кусочком шел за баснословную цену или обменивался на хорошие брюки, сапоги, пальто.
За торгашами охотились карманники. В столовой как-то продавал дюжий мужик в дубленом полушубке, под его полой на поясе был мешок с бутербродами. Воришка подкрался сзади, на корточках вскрыл бритвой полушубок и таскал из мешка бутерброды, тут же заталкивал в рот и глотал. Мужик обернулся, схватил его за горло, вздернул и страшно ударил в челюсть! Карманник даже не сморгнул, на лету после удара сглотнул хлеб. Упал на пол, доглатывая бутерброд с выпученными глазами. В руке у него был еще кусок, он кинул его в рот. Второй удар мужика! И в этот момент другие воры срезали у него с пояса весь мешок. Молниеносно разбежались.
Нам выдавали на обед серую горячую воду, пахнущую котлом, где иногда плавала сечка или кусочек перемороженной моркови. К этому для работающих шестьсот граммов хлеба, для неработающих — триста. Начальники, работники 3-го отделения НКВД, конвоиры получали свои пайки в достатке, для них было завезено. Старые политзэки, отбывавшие срока еще при царе, рассказывали, что работать тогда на каторге было не обязательно. Каждому арестанту ежедневно выдавались два фунта, то есть восемьсот грамм, хлеба, полфунта мяса, полфунта гречневой каши, немного сахара и вволю курева. Теперь такой паек в виде зарплаты имели только на воле граждане СССР.
В это время на вокзалах, в других общественных местах висели кумачовые плакаты: "Спасибо, товарищ Сталин, за нашу счастливую жизнь!"
(Окончание на следующей стр.)
|
|
| |
|
